наша доля пользы. Что значит один молодой и малоопытный военный врач… Таких, как я, врачей довольно… Но во мне есть другое, я будущий романист… Я останусь в плену и потом напишу большой роман: «Война и Юг»…»[106]
Но тут Леонтьев вспомнил о Феодосии Петровне. Весть о взятии Керчи донесется до Кудиново, и до тех пор, пока она не получит от него письма (а когда оно дойдет из плена-то?), Феодосия Петровна будет мучиться неизвестностью. Он как будто бы увидел ее – в кисейном сером с черными цветочками платье, вспомнил ее благородный и суровый профиль, большой нос с горбинкой, круглую родинку с левой стороны на подбородке, величавую походку… Мысль о матери омрачила его странно-приподнятое настроение. Долг, честь и мать! Выбора не было – надо добираться к своим. Сзади раздался топот копыт по мостовой. Леонтьев оглянулся. Худой казак с рыжими усами, без пики ехал по улице. Он вел в поводу за собою другую лошадь без седока и без седла, только с деревянным седельным остовом. На погонах его был номер 45! Судьба! Пораженный удивительным совпадением, Константин спросил казака:
– Так ты 45-го полковника Попова полка… Откуда ж ты с этой лишней лошадью?
Оказалось, что казак возвращался в полк из еникальского госпиталя, куда отвозил больного товарища. Тут в бухту вошел первый пароход с английским флагом. Судно попытались обстрелять, но ядра с береговых батарей не долетали до него. Пароход величаво остановился посередине бухты. Скоро к нему присоединился и другой корабль. «Долг, честь и мать!» – пронеслось опять в голове Леонтьева. Он обратился к казаку:
– Я прикомандирован доктором к вашему 45-му полку… Дай мне эту лошадь!
– Да как же, ваше благородие, лошадь не моя, товарища… Сотенный командир что скажет?..
– Он скажет тебе спасибо, что ты доктора им привез; будь покоен… А я тебе рублик дам…
Казак согласился, и они направились прямо в ту сторону, откуда должен был вступить в город сухим путем неприятельский десант, – казак объяснил, что так до их отряда ближе. Скоро их нагнал рысью другой казак того же полка, и вскоре они оказались за городом.
Вокруг тянулась весенняя зеленая степь, пели крымские жаворонки. 50-летний Леонтьев вспоминал: «Природа и война! Степь и казацкий конь верховой! Молодость моя, моя молодость и чистое небо!.. И, быть может, еще впереди – опасность и подвиги!.. Нет! это был какой-то апофеоз блаженства»[107].
Один из казаков увидел на горизонте что-то, напоминающее вражескую пехоту, движущуюся к Керчи.
– Бери правее! – решил один из казаков. – Может, у них и кавалерия есть. Догонят – убьют или поймают…
Казаки – и Леонтьев за ними – припустили хорошей рысью. К вечеру они встретили аванпост своего 45-го полка под командованием молодого офицера. Поехали вместе и уже шагом. Навстречу попалось овечье стадо.
– Чьи овцы? – спросили татарина-пастуха.
– Багера, –
Там же. С. 213–214.
Там же. С. 218.
