под липой. И не приводи подругу.
Он продолжил размышлять. Ситуация была крайне тревожная. Пикок может сломаться, и что тогда? К сожалению, Шортхаус знал, что может беспрепятственно хамить дирижеру. Ему за это ничего не будет. На него шла публика, он делал кассу. А кто такой Пикок? Да никто, пустое место, хотя номинально его указания должны выполняться беспрекословно. Ведь в опере слово дирижера – закон.
Адам вздохнул и полез за жевательной резинкой, опять встретившись взглядом с Барфилдом, который теперь собирался съесть помидор. Он сделал гримасу и многозначительно кивнул на сцену. Адам сделал гримасу в ответ.
На сцене Шортхаус и Джоан, глядя друг на друга, сладкозвучно пели с небольшими диссонансами в ля-бемоль. Адам вдруг заметил, как слаженно играет оркестр, и у него снова вспыхнула злость на Шортхауса. Желая успокоиться, он отправил в рот третью пластинку жвачки. Жаль только, что эта штуковина быстро утрачивала вкус и становилась просто резинкой.
Затем к нему подошел режиссер Деннис Резерстон, меланхоличный, моложавый, в своей неизменной шляпе «трилби». С ним был черноволосый, мрачноватый молодой человек. Адам помнил, что он стажер, но в спектакле выходит только один раз в первом акте. Когда пекарь спрашивает, где Николаус Фогель, один из подмастерьев быстро вскакивает со скамьи и бойко отвечает: «Болен он». Дальше Котнер говорит: «Пошли ему Бог здоровья» и так далее. Так вот, роль ученика исполняет этот молодой человек.
– Ну что это за спектакль, в котором исполнители по несколько минут стоят неподвижно и поют, – брюзгливо произнес Резерстон. – Вы скажете: так заведено. Но подобные традиции надо ломать.
– Если они начнут двигаться, то могут сфальшивить, – доброжелательно заметил Адам.
– А что за фокусы вытворяет Шортхаус, – продолжил режиссер. – А сцена на лугу? Здесь эти чертовы подмастерья и секунды не могут устоять на месте. Им, наверное, кажется, что если они будут переминаться с ноги на ногу, это произведет впечатление веселого оживления. А для меня их ужимки выглядят как коллективный приступ белой горячки.
Адам собирался на это ответить, но музыка вдруг оборвалась.
– Ну что теперь? – буркнул Резерстон.
– Невозможно работать, за кулисами такой шум, – произнес Пикок с дрожью в голосе. – Пожалуйста, потише.
– Это он о нас, – удивленно проговорил Резерстон, понизив голос. – Ладно, в любом случае, мне пора идти.
Оркестр заиграл снова, и режиссер пошел прочь, сопровождаемый стажером.
Адаму не понравились нервозные нотки в голосе Пикока. Это предвещало взрыв. А он по опыту знал – срыв дирижера на репетиции грозит спектаклю провалом. Хоть бы Шортхаус помолчал некоторое время.
На сцену выскочила Магдалена и обменялась репликами с Евой. И тут Адам вдруг вспомнил, что скоро его выход. Вытащил изо рта жвачку, аккуратно приклеил сзади к декорации и пошел на сцену, бормоча под нос проклятия в адрес Эдвина Шортхауса.
К нему устремилась Ева (Джоан). Они обнялись.
– О мой возлюбленный герой, поэт, –
