ции.
– Где моя сумка? – Она поворачивается к машине.
– Вот… – Полицейский машет перед ее носом бирюзовой сумкой-мешком.
Когда он открывает дверь, ее любимая сумка бьется о дубовую филенку и Надя кривится – ей больно это видеть. В вестибюле полицейский отпускает локоть, и еще долго она не может пошевелить не только пальцами, но и всей рукой, висящей плетью и перехваченной внизу наручниками. Дрожь уже немного унялась, агрессия утихла, оставив ощущение пустоты, голова раскалывается.
– На оформление протокола, – говорит полицейский дежурному, сидящему за большим стеклом, толкает белую дверь и пропускает Надю вперед.
– Куда вы меня ведете? – спрашивает она, спотыкаясь о ступени коротенькой лестницы и испуганно шаря глазами по стенам, обшитым глянцевым пластиком.
– На оформление протокола задержания, – отвечает полицейский и тянет ее вправо, в длинный коридор.
– Мне нужно в туалет…
– Нужно – значит, нужно. – Он ускоряет шаг. – Туалет там, – он показывает сумкой на незаметную белую дверь справа. – Руки!
Она сводит кисти, и полицейский снимает наручники.
– Не задерживайтесь.
Потирая то запястья, то локоть, Надя забегает в кабинку. Выйдя из нее, она (смешно, конечно, но инстинкт не поборешь) бросается к окну, открывает – а за ним неоштукатуренная кирпичная стена с вентилятором в крошечной дырке вверху. Она закрывает окно, долго моет руки. Настойчивый стук в дверь. Надя выходит.
– Пожалуйста, не трогайте… тут, – говорит она полицейскому, кончиками пальцев едва касаясь болевой точки на сгибе локтя.
Ее уже не трусит, но в животе, внизу, что-то все еще мелко подрагивает.
Он кивает:
– Хорошо.
Она сводит кисти рук.
– Не надо, теперь нам в четырнадцатый кабинет. Ведите себя тихо.
На улице еще светло, а в комнате с высокими потолками, белыми стенами и матовыми стеклами в большом окне c решеткой из массивных прутьев, отбрасывающей широкие серые тени на стекле, белым холодным светом операционной горит трехрожковая люстра. И тут Надя во второй раз буквально кожей ощущает, что попала в западню, ею же подстроенную, а стекла и прутья навсегда встали между ней и всем миром. Это не со мной, сейчас я проснусь, это какое-то глупое наваждение, думает она, стоя в дверном проеме и испуганно хлопая глазами.
– Входите, – полицейский толкает ее в бок.
Она переступает порог, снова останавливается, съеживается…
– Наливайко, ты здесь? – спрашивает полицейский.
За широким шкафом из темно-вишневой древесно-стружечной плиты шелестят бумаги и мужской голос с бархатной хрипотцой отвечает:
– Здесь я, здесь, подожди.
Лязгает массивная дверца сейфа, три щелчка – сейф закрыли, и в холодном свете обозначается светлая кудрявая шевелюра. Ее обладатель, совершенно не соответствующий голосу, – молоденький, невысокого роста, щуплый – выходит на середину комнаты и здоровается.
– Здравствуйте, – сдавленно говорит Надя.
– Драка в ресторане, нанесение телесных повреждений, – бубнит сопровождающий, протягивая блондину бумаги в файле, – причинение материального ущерба ресторану.
Еще в ресторане, сидя у стены в окружении полицейских, она, дрожа, наблюдала, как сдержанные официанты что-то говорят, поглядывая на нее, а полицейский записывает, записывает… Боря что-то говорит, Гриша тоже. На нее они не смотрят. Приехала скорая. Валентину пронесли мимо нее на носилках, за ней пошел Боря. Надя вскочила со стула, ее тут же схватили за плечи, остановили. Борис размахнулся… Искры из глаз, меленькие такие, яркие… Они погасли так же быстро, как вспыхнули.
Надя потирает лоб, силясь еще что-то вспомнить… Нет, что было потом, она не помнит, только как из машины вели.
– Потерпевшие поехали на экспертизу, – продолжает «ее» полицейский.
– На экспертизу? – переспрашивает она, сглотнув.
– Да, на экспертизу.
В Наде одновременно что-то сдувается, лопается, ломается, скисает и умирает. Все, что она может, – это расплакаться.
– Давайте без истерик. – Полицейский протестующе вскидывает руку, она повисает в воздухе, Надя снова видит «кобру» и застывает, глядя на широкую ладонь с линией жизни, уходящей далеко в запястье. Другой рукой он вынимает из кармана телефон и протягивает блондину.
– Это ее, – он кивает на Надю. – Все, я уехал.
Он окидывает Надю взглядом-упреком – так обычно родитель
