очки, взяла другой конверт. – От сестры.
Бабушка была выписана родителями из деревни, где она жила по соседству с сестрой, в преддверии их собственного отъезда. Сын оставался один на длительное время. Так или иначе, но у него возникали в связи с этим определённые сложности, думали они и думали правильно. Домашний быт был неисчерпаем и многорук для одного человека и требовал к себе проверенного на практике отношения. Бабушка была самой подходящей кандидатурой. Вдвоём и жить легче. И Гостев за ней приглядит, если что, имея в виду, конечно же, её возраст, и она – за ним. Родственный надзор. Но не в том всё-таки духе, в каком призывала распятая на стене подъезда металлическая памятка от домоуправления: «Товарищи жильцы, приглядывайте за жильцами!» Родителями подразумевалось нечто другое, обозначенное ими для себя весьма смутно, в таких выражениях, как неожиданное приволье или даже опасная вольница, анархия, словом, безрассудный зов юности, способный наделать немало ошибок. Хотя они могли быть спокойны за своего ребёнка; именно ребёнка: как-то так он оставался для них в одном, раз и навсегда застывшем возрасте. Где-то на уровне сбитой коленки и двойки в дневнике. Внешне он всегда оставался в поле их зрения, а какого-то иного и не нужно было, чтобы заметить в нём полное отсутствие каких-либо бесшабашных признаков. Зов юности будил и звал в дорогу дру-гих, и оказывалась она для них либо достойной, либо непутёвой. Создавалось впечатление, что Гостев зова этого не слышал и знать не знал, что его может позвать что-то. А вот ждал ли он его? Этого они сказать не могли. Нужна была бабушка. Приглядеть.
Гостев хорошо помнил тот день, когда она приехала. Она осторожно переступила порог квартиры, опираясь на коричнево-жёлтую, отполированную до блеска палку. Как никак семьдесят пять лет ей уже было. В больших и черных, судя по всему тяжёлых валенках с калошами, в чёрном же пальто с огромными, как блюдца, пуговицами, застёгнутом до самого подрагивавшего подбородка, упиравшегося во внушительный (конечно же чёрный) воротник. Лицо у неё раскраснелось с мороза, глаза слезились. На голове был плотный платок, под ним ещё один. Так она в дорогу собралась, которую перенесла «не очень хорошо». С ней ещё были два довольно-таки представительных узла, вобравших в себя её нехитрые пожитки; среди прочего зачем-то там оказались подушка, чайник, алюминиевая кружка и две пачки рафинада. Узлы были завязаны так крепко и надёжно, что мать Гостева, провозившись над ними некоторое время, недовольно заметила: «Вы бы ещё сундук захватили, мама».
Мамой она была отцу Гостева, грузному, приземистому мужчине, чем-то напоминавшему сыну старый, потемневший от времени бронзовый памятник. Сам себя отлил, сам себя поставил – вся его жизнь, проходящая в бесконечных геологических разъездах свидетельствовала об этом. Вот он стоит, в домашних условиях, вытянутые колени трико – словно вялые, сдувшиеся пузырьки, тугой живот обтягивает резинка трико, этой же резинкой приятно так, оттягивая её, беспечно хлопать по животу в ожидании обеда, другой рукой, не
