ничего туда не заглянет!» «Ешь борщ – губы не морщь!» Так оно вроде и вкуснее было. Некоторые слова Гостев впервые от неё услышал. О значении многих он, уже подхватив её интонацию, сразу догадывался. Как-то раз после обеда она спросила его: «Ну как, курсачок подзаправил?» – и он понял, что речь идёт о его желудке. Когда же он взялся за веник, чтобы подмести пол (перед этим она сказала, обмахиваясь фартуком: «Фу ты, уморилась, так борща насадилась!»), ему бабушкой было замечено: «Ты под столом тоже посунься». – «Что, что?» – переспросил Гостев. – «Посунься». – «Да таких слов нет!» – «Как же… Телевизор есть. Всё смотрите, смотрите. Нет чтобы убраться по дому». – «Да тут мусора нет никакого!» – «Ну да, нет… А начнёшь месть – и есть».
Она блюла чистоту в доме. Для неё всякая неряшливость была, как она говорила, позором. Ещё до отъезда матери с отцом в Африку она сообщила ей, что у неё уже рук не хватает, чтобы прибирать в квартире, пока вы там по театрам шлындаете, – так непритворно она негодовала, у неё на первом и единственном месте для женщины был дом, а значит кухня, уборка, стирка… Но мать как раз с кухни вырвалась, редкий для неё был случай. «Театр ведь ленинградский!» – пыталась она возразить. – «А мне хоть ленинградский, хоть залихватский! – заявила бабушка. – Обросли по уши. Скоро ужи поползут». – «Кто?» – «А вот узнаете кто, когда грызть вас начнут!» Потом как-то клопа обнаружили. «Ну вот, – вздохнула бабушка, –теперь ещё жди чертей. Он небось уже целый выводок напоросил».
Она экономила электроэнергию. Сидя одна в кромешной темноте комнаты, она так объясняла вошедшим свои бережливые действия, указывая на вспыхнувшую затем лампочку: «Свет дюже видный – глаза ломит».
О чём бы она ни рассказывала, всё касалось прошлого. Оно не то что было когда-то и теперь оживало в её голове, оно и не умирало, оно просто было перед ней всегда в настоящем, как на ладони разворачивалось, в пространстве обжитом и удобном. Там можно было отведать пампушек с чесноком, которые приготовила одна заезжая хохлушка. Послушать, как поют вербовщики: «У Ельца, у Ельца мы подвыпили винца, а у Манютки у глухой закусили требухой!» – Виктор Иваныч у них главным был, шебутной такой, память вот по себе оставил. А для Гостева это была чужая память, правда не очень назойливая, такой лёгкий шелест, переливы колокольчиков и касания невидимых крыльев, ведь не знал он ни Федю Агапова, ни Арину Сапожок, ни тем более неведомо чем прославившегося Шкалика. Они бродили где-то рядом, лузгая подсолнухи, свободно перешагивая завалы бабушкиной памяти; расходились и распоясывались, так что не мешало бы иной раз и приструнить их. Он чувствовал это каждый день, когда встречался с бабушкой. Их видела она, не он. До поры до времени они прятались в её глазах, глядя в которые приятно всё же было сознавать Гостеву, что всё у них вдвоём с бабушкой складывается пока что неплохо, с голоду они не умирают, питаясь, как она выражалась, всеми возможностями, что они доверяют друг другу и нет нужды ей приглядывать за ним, это пусть товарищи жильцы приглядывают за жильцами, может быть, без
