взглянул на меня красными глазами и заговорил, брызжа кровью мне в лицо:
– Тебе полагалось быть глухим!
В тот момент я готов был поклясться, что больше никогда не заговорю. Я готов был откусить себе язык, если бы только он отпустил меня к матери. И никогда не покидать нашу колокольню, даже если разразится гроза и молнии нацелятся на нее.
Он склонился надо мной так близко, что чмоканье его вечно слюнявых губ стало громким, как бурление реки. Он поднял меня за ремень, прижав бедром к перилам. Затем схватил обеими руками мою голову:
– Если Бог не сделал тебя глухим, значит, я должен буду это исправить.
Два пальца вонзились в мои уши, как шипы. Я взвыл и забился, но они давили все сильнее и сильнее, проникая внутрь все глубже и глубже, как будто должны были встретиться у меня в голове. Наконец, я почувствовал ту боль, какую ощущали другие, когда слышали колокола моей матери. Я видел только его лицо. Оно, искаженное гримасой, из белого стало красным. Он еще сильнее надавил пальцами, и я завопил.
Мои крошечные руки вцепились в него, но двинуть ими я не мог.
– Отец! – завопил я.
Он бросил меня, как будто я был раскаленным углем.
Я лежал на земле и держался за голову, ожидая следующей атаки, но ее не последовало. Он стоял, замерев надо мной и выпучив глаза в изумлении.
Я не собирался оскорблять его. В Небельмате его называли отцом. Ничего другого я не имел в виду.
– Я не твой отец, – прошептал он.
Но я не услышал его слов. Я почувствовал, как задрожали его губы, как сжались его легкие, как затряслись руки и челюсть. И еще я понял: слово, которое зажгло его, как костер, было правдой.
Отец? Я знал это слово: отцы держали своих детей на руках, когда тем было больно, и пороли их, когда те плохо себя вели. Позволяли им идти за собой, когда гнали коров на пастбище. Это было мне очень хорошо известно, но я никогда не думал, что это слово может что-то означать и для меня.
– Я не твой отец, – сказал он еще раз.
Отец подхватил меня. Поднял вверх на вытянутых руках, как приношение небесам.
– Ты должен замолчать, – сказал он.
И, хрюкнув, бросил меня с моста в ревущий Рейс.
V
Смотрел ли он, как поглотила меня стремнина? Или отвернулся, чтобы уберечь глаза свои от сотворенного им греха? Знаю только – он не осмелился убедиться, что сын его действительно мертв. Не пошел вниз по реке, чтобы увидеть, как вода смывает с меня лохмотья и петлю, как верчусь я и захлебываюсь, как одно течение тянет меня под воду, а другое выталкивает наверх. Он не стал смотреть, как силы покидают меня, как светлая вода превращается в темную и я начинаю тонуть. Он не стал смотреть, как мой труп уйдет под воду, когда легкие наполнятся водой. Он не раскаялся и не попытался спасти меня.
Но он не один находился тем утром на дороге Ури. Когда я очнулся и лежал с закрытыми
