индивидуальной, а национально-народной «доблести». Но это-то и превращает «Государя» в гуманистическую утопию. Утопический характер «Государя» – этого, казалось бы, программно-антиутопического опыта – заключается в том, что такого рода государь не существовал в исторической реальности, в то время он не выступал и не мог выступить перед итальянским народом как актуальная историческая сила.
В Италии начала XVI века не было уже революционного «пополо» и еще не сформировалась революционная буржуазия, то есть не существовало революционного класса, который мог бы осуществить антифеодальную программу Макиавелли. Именно это и заставило его, выражая исторические и национальные чаяния итальянского народа, прибегать не столько к разуму и к науке, сколько к гуманистическому мифотворчеству и к поэтической фантазии, воздействующих на разобщенный и распыленный народ, с тем чтобы пробудить в нем и организовать коллективную волю.
В этом смысле обращение Макиавелли в конце «Государя» к традиции граждански-гуманистической лирики итальянского Возрождения было чем-то вполне естественным и закономерным. Сила эмоционального воздействия «Государя» даже на нынешнего читателя объясняется органическим, гармоничным сочетанием в нем политического реализма, поэзии, гуманизма и народности.
Больше всего гуманистическая народность «Государя» проявилась в его художественной форме. В посвященной Лоренцо Медичи книге Макиавелли обращался не к узкому кругу политиканов, а к самому широкому читателю своего времени, то есть к народу, причем делал это так, что расстояние между ним и народом оказывалось сведенным до минимума. «Макиавелли, – как очень тонко подметил Антонио Грамши, – посвящает всю книжечку тому, каким должен быть государь, чтобы привести народ к созданию нового государства; изложение ведется с логической строгостью и научной отрешенностью, а в заключение сам Макиавелли становится народом, сливается с народом, но не с народом „вообще“, а с народом, которого Макиавелли убедил своим предшествующим изложением; в Макиавелли находит свое выражение сознание этого народа, он понимает эту свою роль, он ощущает свое тождество с народом. Кажется, что все „логическое“ построение есть не что иное, как рефлексия самого народа, откровенная беседа с самим собой, происходящая в его сознании и завершающаяся непроизвольным страстным криком. Страсть, порожденная размышлением о самом себе, вновь становится „аффектом“, лихорадкой, фанатической жаждой деятельности. Вот почему эпилог „Государя“ не есть нечто внешнее, „навязанное“ со стороны, риторическое; он должен быть истолкован как необходимый элемент произведения, даже как такой элемент, который проливает яркий свет на все произведение и придает ему вид политического манифеста».
Неудивительно, что Медичи не спешили использовать один из лучших умов своего времени. Их не увлекала роль национального мессии. Автор
