сама удивилась этим словам. Она понимала, что произнесла их не просто так, что они чем-то важны, но не знала, чем именно. Не один год у нее с языка слетали слова, для которых разум, насколько ей помнилось, команды не давал. Порой ее лишь задевало некое чувство. Чувство это иногда наделялось голосом, но логика его, которая могла бы убедить мир, молчала, а потому Дебора утратила веру в собственные желания. А из-за этого отстаивала их еще более слепо. Сейчас – она сама это понимала – ее захлестнул восторг от власти награждать и карать. Ее оружием против отца стала его любовь, но Дебора знала, хотя и не могла этого выразить словами, что его жалость и любовь сейчас для нее опасны. А эта больница сейчас ей полезна. Знала она и то, что отстоять свое знание не сумеет, что не сможет объяснить, почему сейчас ее место именно здесь. Видя ее немоту на фоне красноречия замков и решеток, Джейкоб мог поддаться ужасу и тоске, которые она у него заметила, когда ее сюда привезли. Может статься, он решит положить конец этому «тюремному заключению». Женщины в надзорном отделении без конца завывали и кричали. Любая из них могла склонить чашу весов не в ту сторону. Все это Дебора знала, просто не могла высказать. Да и об ощущении своей власти помнила.
По движениям губ доктора она догадывалась, что на нее сыплются вопросы и укоры. Она полетела вниз вместе с богом Антеррабеем, сквозь его рассеченную пламенем тьму – в Ир. На этот раз падение было долгим. На пути встречались протяженные области серого, видимые глазом только как полосы. Место оказалось знакомым: Жерло. Здесь стонали и кричали Синклит и боги, но даже их речи были неразборчивы. Доносились и людские звуки, но лишенные смысла. Вклинивались отдельные слова, но лишенные смысла. Встревал и земной мир, но растрескавшийся и неузнаваемый.
Как-то раз в Жерле Дебора обварилась: заметила плиту с кипящей в котелке водой, но не придала значения ни смыслу, ни форме. Смысл вообще утратил важность. И страха, конечно, в Жерле тоже не было, потому что страх точно так же ничего не значил. Она даже человеческий язык порой забывала.
Ужас Жерла проявлялся на выходе, когда к ней возвращались воля, неравнодушие, ощущение необходимости смысла, возникавшее раньше самого смысла. А однажды в школе был случай, когда во время ее подъема из Жерла учительница ткнула пальцем ей в тетрадку и спросила:
– Это еще что такое… вот это слово?
Дебора отчаянно пыталась разобрать черные штрихи и закорючки на белом фоне. Но безуспешно. Ей пришлось собрать все силы, чтобы припомнить, как по-английски переспросить:
– Что-что?
Учительница рассердилась. Но разве Дебора умничала?
– Вот здесь – какое слово?
Никакое. Штрихи и точки на белом листе, не удавалось извлечь ни единой частицы реальности. В отдалении кто-то захихикал, и учительница, боясь, очевидно, уронить свой авторитет, отвязалась от безмолвной Деборы и растворилась в серости. Настоящее превратилось в ничто, мир – в ничто.
На повторном приеме у доктора Фрид ужас подъема на поверхность еще не наступил. Дебора по-прежнему находилась глубоко в Жерле, где ей нисколько не
