style="font-size:15px;"> «Вор». Чарли старается прогнать эту мысль, но в коротком слове есть и доля восхищения. Его давно озадачивала почти неразрывная связь греха и отваги.
– Ну что, давай? – предлагает Томас. – Вместе?
Они берут по леденцу. Чарли смотрит свою конфету на свет и обнаруживает сбоку клеймо: буквы «Б&С», а сверху – стилизованная корона. Королевская печать.
Прозрачный кубик ничем не пахнет.
– Давай. На счет «три».
Томас считает. Каждый кладет свой леденец на язык, как кусок сахара, осторожно прижимает к верхнему нёбу и ждет, когда конфета начнет таять. Появляется привкус лимона и резкие травяные ноты хлородина. Конфета тает медленно: приходится сосать ее, жевать, катать языком. Чарли ждет чего-то – пощипывания, головокружения, какого-то изменения в себе: прилива сил, внезапной сонливости, алкогольного возбуждения. Но ничего не происходит, вообще ничего. Глядя на Томаса, Чарли понимает, что его друг ощущает то же самое. Наконец они проглатывают последние кусочки. От леденца остается лишь лекарственный запах, впитавшийся в десны, словно ты только что почистил зубы.
Разочарованные, они долго сидят в полном молчании.
– И что это означает? – спрашивает Чарли, когда тишина становится невыносимой.
– Это означает, – говорит Томас, – что мы ничего не понимаем. Ничегошеньки.
Когда они поднимаются на ноги, паук наверху подрагивает, имитируя жизнь.
Суинберн
Мальчик обращается ко мне с вопросом после вечерней службы. Фамилия – Крейцер, имя – Мартин Герман. Первый год старшей школы. Немец. Натурализованный, думаю, как и вся семья, уже несколько поколений.
Но все-таки.
– Сэр, – спрашивает он, робея, возможно на спор, – что такое театр?
Он не дымит, когда произносит эти слова, а значит, считает вопрос безопасным. Я заставляю его встать на колени. Боль в коленях – польза для души. Он читал мистера Уильяма Шекспира, признается он после недолгих расспросов. Сборник пьес. Где он взял книгу? Этого он не может сказать.
Старшекласснику не пристало плакать.
Все это я довожу до сведения Траута. Книга получена от брата: Крейцера, Леонарда Майкла, пятью годами старше. Хорошо его помню. Пустоголовое ничтожество. Никогда бы не подумал, что он способен на столь чудовищную распущенность.
– Следует отправить письмо родителям, – говорю я. – И провести расследование.
Траут ни в какую. Мягкотелый он, наш директор, или же легко приспосабливается. Сейчас время перемен: куда дунет ветер, туда он и повернется.
– Заберите книгу, – говорит он, – и оставим это.
Оставим это. Он ведь не слышал, как мальчишка ныл: «Пожалуйста, сэр, я не понимаю. Почему театр запрещен?» Сопли висели у него на губе, как мокрые усы.
Я мог бы ответить ему, само собой, мог бы наизусть зачитать стратфордский вердикт («Полагая, что театр изображает грех и делает его предметом развлечения; что он заставляет плохих
