style="font-size:15px;"> – О Боже! – тяжело вздохнул Нортон и, с трудом приподнявшись, сел, свесив с постели почерневшие, с надутыми прожилками ноги.
– Жаль, не получилось проводить его в последний путь, – виновато отводя взгляд в сторону, просопел он.
– Когда его тело, завернутое в саван, привезли на кладбище, – продолжал Ли, – резко прекратился дождь, серая мгла рассеялась и небо стало ярко-голубым. Кондор в небе, широко раскинув крылья, долго кружил над нами. Индейцы разом воскликнули: «Это он, наш вождь Дон Фордон! Душа его переселилась в гордого орла-кондора!» Забил барабан, и они дружно, глядя в голубое небо, запели «El Condor Pasa», отчего у меня по всему телу побежали мурашки:
Чем быть привязанным к земле,
Быть лучше в небе.
И лучше быть лесным дождем,
Иль ярким солнечным лучом,
И лучше ввысь лететь,
Как гордый кондор…
«Он нас покинул, но не бросил, он будет всегда с нами, в нашей благодарной памяти!» – прошептали белые люди, которые тоже сочли нужным проводить в последний путь старого индейца. У многих текли слезы. Ведь вождь многих из них силой своего шаманства излечил от, казалось бы, неизлечимых болезней…
…Таких целителей сейчас в Нью-Йорке нет, – с грустью пробормотал Ли Шелдон.
Помолчав, он вдруг со стальным оттенком в голосе обратился к Нортону:
– Ты, друг мой, признайся честно, никогда не верил в его шаманство. Ты и в Бога не веришь, в мечеть со мной не ходишь на Powers, 106.
– Ну почему же? – пожал плечами Нортон. – Я чувствую: что-то есть, но только объяснить себе это не могу.
– Почитай священные писания, там все сказано и описано, – недовольно рыкнул Ли. – Я же предлагал тебе книги, а ты полистаешь и отбрасываешь в сторону. Нет, не дошел ты еще до Бога, а пора бы, тебе уже шестьдесят шесть лет от роду.
Ли Шелдон, ворча, обул на мокасины галоши и, не попрощавшись, ушел, хлопнув дверью.
Нортон припомнил: в один из ветреных дней 1949 года Дон пришел и повесил на край его окна индейскую куклу Тай-ме. При порывах ветра она билась в стекло, словно просилась: «Запустите меня, мне холодно…» Тогда, по просьбе жены, Нортон занес сырую и холодную куклу, свитую из свежих трав и корений. Повертев в руках, усмехнулся и отдал ее Гаине. Гаина тогда повесила Тай-ме с внутренней стороны окна. Иногда Тай-ме издавала приятный запах, иногда слышался еле уловимый треск сучьев. Однажды, как показалось им обоим, кукла пискнула. «Да нет! – не поверил тогда Нортон. – Это воробьи на улице чирикают».
А вскоре Гаина призналась, что она беременна. Тогда Нортон вскочил из-за мольберта и, обняв жену, расцеловал ее в пухлые упругие щечки. Потом выскочил из дома и дико орал от радости, стоя посреди улицы. Толпа, бредущая по авеню, безразлично обходила его, снисходительно пожимая плечами, люди переглядывались между собой, искоса посматривая на прыгающего от радости человека в перемазанном красками фартуке.
