к номеру публикации, пользуясь правом близости к их героине, не счел возможным допустить предъявления кому-либо в публичной сфере обвинения в гибели человека. По многим причинам. И в первую очередь потому, что не считал его доподлинным. До недавнего времени, до мая 2014 года, я, как мог, старался заслонять память о Галине от мелодраматичных, а потому, как мне казалось, пошловатых, «малаховоподобных» сведений, связанных с ее смертью. Единичные посвященные в эту Галину тайность люди, верные данному ей слову о молчании, даже спустя столько лет неохотно заговорили об этой ее горести.
…Многие основополагающие смыслы нет надобности добывать из «тысяч тонн словесной руды», они извечно существуют целенькими, как самородки. Это трюизмы (они же – избитые истины). Один из них: все тайное обязательно станет явным.
IV
Вот, может быть, первостепенное знание, ставшее явным в самое последнее время: я любил свою дочь. Не только когда она в двухнедельном возрасте крутила головенкой, оглядывая потолок и стены своего первого жилища, и снисходительно улыбалась нам с Галей. И не когда я с чувством отрадного облегчения, воспользовавшись ее недомоганием, умыкнул ее, четырехлетнюю, с детсадовской дачи «Ёлочка» и дал слово, что никогда больше не позволю увезти ее ни в какое казенное место. И когда… – «ну, как сейчас помню» – … было еще и то, и другое, и третье… Двадцать пятое и тысячное…
Не об этом речь. А о том, что во мне много лет жила, не находя исхода, нервная энергия обиды, ни на миг не отпуская с того часа, когда я получил от нее (между прочим, не от подростка, а уже самой матери девчонки-подростка) письмо с подписью «ваша бывшая дочь». Я ведь не знал, что уже взращивается творение «Мама, не читай», и наивно полагал эту подпись недоразумением.
Но и не об этом я сейчас хочу сказать. А о том, что в тогда, в мае 2014-го, вдруг (иезуитское словцо, как бы освобождающее от объяснения причин), внезапно иссякло напряжение обиды. И я, с непривычки недоумевая от новизны состояния, понял (вдруг!): нет больше… любви! Это как тишина, изредка вытесняющая непрестанный кровесосудистый шум где-то внутри, за барабанной перепонкой, давно ставший обыкновением.
Именно так и распознал, что она, любовь, была. По выпавшему светящемуся перышку можно судить о пролете, увы, упорхнувшей Жар-птицы (незабвенный «Конек-Горбунок»). Только от неподдающегося определению «чувствования, чрезвычайно разнообразного по содержанию и силе» (Брокгауз и Ефрон), то есть от любви, и больше ни от чего, могла заряжаться батарейка того душевного уязвления: по характеру от природы (в отличие от Галины) я необидчив.
Новый психологический «статус вивенди» подтвердил простой эксперимент: я подумал о «Мама, не читай» – и не мельком, не опасливо, как бывало, а «с чувством, с толком, с расстановкой». И не испытал, как прежде, импульса непреодолимого отталкивания, ощущения невозможности прикоснуться – как к лепре. Остался холодным, как собачий нос. Более того, подумалось: «Надо бы прочитать».
Впрочем,
