сквозь наступавшие сумерки.
– Знаменосец. С ним еще трое, все богато одеты. Посольство, братцы! – разглядел муромский князь. Нездила поторопил призадумавшегося Юрия:
– Ворота открывать надобно. Встречу для послов готовить, хоромы, угощения.
Но князь только покачал головой.
– Не надобно, чтобы враг за воротами шастал, вынюхивал да высматривал, как оборона устроена. Нет. Я им навстречу поеду. В поле лишних ушей нету. Федор! Со мной поедешь. И ты, Афанасий Прокшич. Толмач мне хороший нужен, чтобы какой ошибки не вышло.
Нездила со вздохом согласился и сказал:
– Беречься тебе нужно, князь. А что, если они худое задумали? Темно уже, лучники со стен помочь не смогут.
Юрий нахмурился и поискал глазами Евпатия.
– Коловрат! Понесешь стяг. Случись какая измена – на вас с Федором вся надежда. Седлать коней!
Два отряда съехались в поле, в трехстах саженях от стены. Ордынцы сбавили шаг лошадей, надменно рассматривая русичей, приближавшихся скорой рысью.
Среди монгольских послов выделялся рослый воин, багатур, в богатых, искусно сделанных доспехах. Рядом с ним ехал худой старик в голубом шелковом халате, сидевший в седле так прямо, словно проглотил аршин.
На третьей лошади, как показалось Евпатию, ехал то ли ребенок, замотанный в шкуры, то ли вовсе какая-то нечисть. Но когда они оказались ближе, стало видно, что третьим послом была старуха-шаманка, древняя, как вековое дерево, сухая и скрюченная. Но черные глаза блистали из-под мохнатой шапки грозно и зловеще, а беззубый рот кривился в глумливой усмешке. Евпатий вздрогнул и тайком осенил себя крестным знамением, но в тот миг сердце его замерло, словно холодный ветер задул ему под доспех. Он увидал зеленую искру на мочке уха у багатура. Изумрудная серьга! И это лицо, словно злая темная маска, теперь оно иссечено шрамами, отметинами сотни битв, но он узнал его легко, по самодовольному, безжалостному выражению. Вмиг белый вихрь воспоминаний закружил княжьего сотника. Он разом вспомнил все – и запах снега, смешанного с кровью, и стоны погибающих друзей, и это же монгольское безжалостное лицо-маску, только гораздо более молодое, и свист аркана, затягивавшегося вокруг горла.
Евпатий сглотнул и потянулся к шее, чтобы ослабить невидимую другим удавку, и рязанский стяг в его руках пошатнулся. Юрий глянул недовольно, мол, что там еще? Федор скоро приблизился к другу и тихо окликнул:
– Евпат! Что ты?
Евпатий, очнувшись, сжал крепче древко стяга, в глазах его закипал пламень. Теперь и татарский воин узнал своего давнего соперника, и лицо его показало единственное известное ему выражение – жестокую усмешку.
Тем временем два посольства уже стояли друг против друга. Два стяга развевались на холодном ветру, и кони с двух сторон переступали ногами, чувствуя напряжение седоков. Наконец, мурза провел рукой по усам и начал говорить сухим скрипучим
