первой строчки, и совсем не про если б не было тебя (у него даже в песне про Елисейские поля никогда не было никаких елисейских полей и никаких механических пианин в песне про механическое пианино), но меня это совершенно не разочаровало. Я не сомневался ни секунды, что Гнус переводит мне настоящее значение этих песен, а не то, что в них там для маскировки говорится на французском языке. По-настоящему в Et si tu n’existais pas пелось про маленького мальчика. Это был единственный перевод, который позже повторялся несколько раз, даже много раз, с небольшими вариациями, и плюс я несколько раз пересказывал его психиатрам. И всё равно теперь ни фига не помню его последовательно. Всё в кучу: маленький мальчик – пыльная улица без конца и начала – большие-большие глаза – мёртвая женщина в мамином платье – поезд (куда-то с нерусским названием) – асфальт в трещинах – хромая собака, бегущая сзади – соседский мальчишка показывал пальцем – папа (куда-то не приехал) – весна прошла мимо (или оборвалась) – пивные пробки – люпины. Ещё кое-какие детали. Похоже на особенно бездарный сон. Но я просто захлёбывался слезами под конец – настолько оно было гнусаво, вкрадчиво, душераздирающе, в самую центральную точку. Я чуть не прокусил себе ладонь, которой зажимал рот.
Каждый раз Гнус переводил хотя бы три песни про тебя, точнее, про мир, в котором есть ты. Там всегда происходили события: аварии, праздники, войны, возвращения из дальних плаваний, выпускные, Чернобыль, неизлечимые болезни, серебряные свадьбы – всё это происходило, а ты при этом была где-то. От наличия в мире тебя всё приобретало бездонный смысл и таинственность, и надлом. Гнус редко называл тебя по имени, обычно он просто говорил «ты» («ты не ждёшь»), но было очевидно, что это не Гнус обращается ко мне, а настоящий Джо Дассен – к тебе, а я, ну, просто подслушиваю, такая у меня привилегия, такая пытка романтическая. Чаще всего про тебя пелось в Chanson triste, C’est la nuit и L’été indien. Особенно в L’été indien.
Когда кончилась вторая сторона кассеты, я заметил, что мне ужасно холодно. Нос был полон соплей. Сопли текли по подбородку. Я вытер их тряпкой для стола. Побежал в комнату за отцовским мохеровым халатом. Из Наташкиной комнаты притащил сигарет.
Я перевернул кассету. Включил магнитофон, снова сел на стол и закурил. Il faut naître à Monaco опять осталась без перевода. На первом аккорде L’équipe à Jojo я чуть не умер, но Гнус своевременно вернулся, начал переводить, всё так же трагично и упоительно, а через минуту после Гнуса домой вернулась Наташка, и когда она показалась в дверях кухни и что-то сказала, Гнус умолк, и я швырнул в неё сигарету, обозвал «сукой», орал что-то ещё, а потом закрылся в своей комнате.
Сразу изменились две вещи: 1) я стал курить открыто и в несколько раз больше; 2) я стал слушать Джо и Гнуса каждый день, в наушниках, иногда по три раза подряд. Остальное изменилось постепенно. Учёба уже года полтора вызывала у меня брезгливость, но мгновенно тупеть и погружаться в апатию при мысли о занятиях я стал только к середине осени. Поэтому
