/p>
Саша боязливо оглянулась. Она узнала по голосу Верку Плотникову. В прошлую среду Плотникова, Шнырева и Кириллина пристали к ней на карьере, когда Саша шла с велосипедом к железнодорожной насыпи. Они окружили ее, и Шнырева ударила ногой по спицам переднего колеса. Сашка выронила велосипед в грязь. Потом Плотникова долго трясла Сашку за грудки и спрашивала:
– Кто ты такая? А? Я у тебя спрашиваю, мразь! Кто ты такая?
Уже после, ведя искореженный велик вдоль железной дороги, Сашка убеждала себя, что нелепо было бы отвечать «я – Саша» или «я – человек», говорить нужно было на их языке, нагло и грубо, поэтому и молчала, цепенея от ужаса.
Эти «лярвы», как называли их на районе, прикапывались к ней давно, класса с восьмого. Если Сашке приходилось идти мимо (обычно она старалась этого избежать), они орали вслед «коза драная», «ботанка задроченная» и еще кто-то там. И, разумеется, громко ржали своим прокуренными, развратными голосами.
– Че, может, по домам? – спросила Саша, глядя на Пашку Бергера. Они жили в одном подъезде, и Сашка знала, что он тайно влюблен в нее, хотя ни для кого это, конечно, тайной не было.
– Давайте еще партию в козла, – предложил Ромка Белый. – На раздевание, а, Сашок?
– Да пошел ты! Озабоченный, – Сашка раздраженно скривилась, она терпеть не могла, когда Ромка начинал эти свои пошленькие приемчики. – Вон, Еремина раздевай.
– А че я-то? Я че, крайний? – Женька Еремин поднял брови, отчего его большие прозрачные уши зашевелились.
Сашка посмотрела на круглое лицо с маленькими и тоже круглыми глазами и засмеялась.
– Ну ты и олененок, Еремин!
Сашке не хотелось идти домой. Мать и отец, судя по окнам, еще не спали. В зале работал телевизор, и его фиолетовое мерцание окрашивало тюль в космические тона. В спальне горел свет. Сестры, Анюта и Танюшка, наверное, уже уснули, а родители опять ругаются. Вернее, мать допрашивает, а отец, пьяный, лежит на диване и безразлично смотрит в телевизор. Когда он уставал от нудных маминых вопросов, то грубо обрывал ее: «Заткнись! Не твое дело!» И мама шла плакать на кухню, пила валерианку или чего покрепче, пустырник или валокордин, и, опухшая от слез, вымотанная истерикой, ложилась спать. Так было почти каждый день. Сашка это все наизусть знала. Она не переносила маминых слез. Иногда Сашка пыталась заступаться за мать, что-то сбивчиво и страстно объясняла отцу, он отмахивался: «Отвали, малявка! Не твоего ума дело». Тогда они плакали обе, сидя на кухне или в детской. Младшие тоже начинали ныть, Анюта хватала маму за руки, а Танюшка лезла на колени, хотя и была уже дылдой восьми лет. Саша много раз уговаривала мать развестись, но та только плакала, кивала, а на следующую ночь опять шла разыскивать отца по квартирам, где пили водку и играли в преферанс.
– Ладно, давайте еще партейку. Сдавай! – Сашка пододвинула колоду Ромке. – Только без раздевания.
– Давай хоть на желание. Че как маленькие?
– Ой, ой, ой! Кто-то уже вырос! – Сашка презрительно оглядела его с головы до ширинки. Она это умела – смотреть презрительно.
– Могу доказать! – он придвинулся к Сашке и потянулся рукой к ее груди.
– Ну-ну! – Пашка несильно толкнул Ромку в плечо. И Ромка смирился.
В их дворовой компании Пашка был главным, хотя и самым маленьким по росту. Где-то в седьмом классе он перестал расти, каких-то гормонов не хватало его организму. И теперь, к одиннадцатому классу, он был ниже Сашки, хотя ее считали малявкой, – чуть выше метра пятьдесят.
Пашка страшно стеснялся своего физического недостатка, и даже нахальный Ромка никогда не решался шутить на этот счет, понимал – обида будет смертельной.
Зато у Пашки был нормальный отец, каким можно гордиться. У Ромки отца не было, а его мать, еще молодая и красивая, водила в квартиру мужиков, которые поили ее шампанским, ликером «Амаретто» и воспитывали Ромку. Он этого не любил, хлопал дверью и уходил на сутки или двое, за что мать его наказывала, но никогда не могла на своем наказании настоять, забывала и отпускала гулять – лишь бы не мешался.
Ромка был красивым, в мать. Белым его прозвали за светло-пепельные волосы, брови и ресницы. Был он хоть и альбинос, но не из болезненных, с красными глазами и бледной кожей, а наоборот, загорелый и мускулисто-поджарый.
У Женьки Еремина все нормально было и с отцом, и с матерью, но он никогда не рассказывал о семье, не водил к себе никого в гости и вообще был стеснительный и скрытный. Долговязый, лопоухий, с большой головой, Женька рассказывал несмешные анекдоты и на спор шевелил ушами.
Ромка начал сдавать карты. Из темноты вальяжной, самоуверенной походочкой к их столу под фонарем шел парень. Подойдя, он одернул свою модную джинсовую куртку, откинул с лица длинную челку и по-свойски пожал руки всем – естественно,
