ее ладонь погладить, пыталась крепко сжать ее узкую кисть, нашарить и стиснуть нежно, ведь рука тоже может говорить, и слов не надо.
Она стала угадывать, что он мычит и бормочет, и спрашивать его; а он все кивал и кивал, потому что все это была правда.
– Вы не хотите священника?.. вы атеист… вы не верите в Бога… нет, никогда, не надо…
Он кивал.
– Вы не хотите, чтобы вас они – лечили?.. вы устали от этих врачебных… мучений?.. От этой… врачебной лжи…
Он восторженно кивал, и опять слезы текли: из угла глаза – в пух подушки.
– Вы устали от заботы… от этих обедов и ужинов в срок, невкусных… скудных…
Он выдыхал из хрипящих легких горячий воздух.
Надя сама все сильнее сжимала его живую, горячую левую руку.
– Вы… вы одиноки!.. Да?.. Вы очень, очень одиноки… вы…
Она опять приближала лицо к его лицу. Его белое, большое, покрытое каплями пота и каплями слез, знакомое всякому человеку мира лицо заслоняло ей весь свет.
– От этого – вы плачете?.. да?..
Он уже даже не кивал; на его лице просто застыло счастье – счастье бесконечного понимания, растворения в другом существе, которое – тоже понимает. И мало того что понимает – хочет помочь, хочет, что его одиночество перестало быть одиночеством. А стало – чем? кем?
И для чего превратилось? И для кого? Только лишь для себя?
Он думал обо всех людях мира, а остался один. И умирает здесь, вот здесь – один.
«О да, ведь он здесь умирает. А я, зачем я здесь? Зачем приставлена к нему? Чтобы записывать то, что он пытается сказать последнего, невнятного? Нет! не только для этого. Вернее даже, совсем не для этого! А зачем я тут? Меня Иосиф сюда привез? О нет! При чем тут Иосиф! При чем тут все эти люди, что снуют взад-вперед по этой старой усадьбе!»
– Что – вы – хотите?.. только не бойтесь, скажите… я – никому!.. но я должна…
Она наклонилась опять так низко, что ее губы коснулись его усов. Но это уже не был поцелуй. Это было больше чем поцелуй: ее дыхание перетекало в его дыхание, вдохи и выдохи сплетали тепло.
И она все-таки выдохнула – ему в губы – это слово.
Она уже давно услышала его, но страшно было сказать его так просто, так слышно и внятно.
– Убежать?..
И он повернул голову на подушке так резко, властно, и такой дикой, почти звериной, великой радостью сверкнули его глаза, и заискрились, как встарь, как раньше, когда он был возраста молодой, когда был он – сильным и молодым.
– Убежать!
Он кивнул, раскрыл ладонь широко, рука Нади легла ему в ладонь, и он, как мог, изо всех сил, крепко, радостно сжал ее.
И так застыли: он – лежа, она – сидя на краю кровати, рука в руке, счастливо глядя друг на друга, сияя глазами, обдавая друг друга огнем глаз, как брызгами свежей, солнечной воды.
– Да, убежать!
И тогда он дрогнул губами, раскрыл рот, как галчонок в гнезде,
