Ильич… у меня ноги устали, на корточках сидеть…
Он, сквозь слезы, улыбнулся ей одним углом рта.
И тут она совсем уж с ума сошла. Она себя забыла, и кто она такая, и зачем она тут; она видела перед собой только эту улыбку, и улыбка эта вынимала из нее душу, а из ее бьющейся, как птица в руках, души – ответные, светлые слезы, не соленые, а сладкие, и еще одно желание, которое надлежало тут же, немедленно, исполнить. Она ниже, еще ниже наклонилась к лицу вождя, оно приближалось, накатывалось на нее, катилось снизу и воздымалось, круглилось и бугрилось, оно было слишком рядом, все залитое слезами, светящееся, сияющее, гигантское, величиной с поле, с лес, с бугор над осенней рекой, оно мощным солнечным облаком плыло на нее, будто из открытого в ветер окна, и ей нельзя было не сделать того, что она сделала: нагнулась совсем низко, так, чтобы под ее губами оказалась щека, край бороды и край обессилевшего за время паралича рта, и припала губами к этим усам, ко рту – и ток прошел по ней насквозь, ударил в темя и погас в пятках, в кончиках пальцев ног. Она перестала видеть и слышать, и она чувствовала только одно: она все сделала правильно.
Когда она выпрямилась, ее лицо все было мокро от слез больного. Но ведь и она тоже плакала. Храп сиделки прекратился. Надя обернулась. Сиделка, прижавшись спиной к спинке стула, смотрела на нее круглыми глазами безумной сороки.
Сейчас улетит. Ну и улетела бы скорей.
Мужская рука разжалась; женская рука выскользнула из живых клещей, на тонкой коже остались красные пятна.
Надя разогнула колени. Она стояла над кроватью вождя, как Эриния над ложем приговоренного.
Рука сама взметнулась, и палец показал на дверь.
– Идите, – сказала Надя сиделке, и голос ее зазвенел медью, – я сама справлюсь.
Сиделка вскочила, зачем-то стала нервно, быстро и крепко вытирать руки фартуком, и трусливо пятилась, пятилась к двери, задела стул ногой, и стул упал, и лежал на боку, выставив деревянные ноги, как убитый ножом в подворотне беспризорник.
Щелк! – стукнули створки дверные. Щелк! – щелкнула, свистнула под ногой половица. А может, за окном птица? Какая птица, осень же теперь! Дверь, закрыта дверь.
И третья секретарша только что, миг назад, поцеловала вождя.
Может, это было век назад; она не могла бы сказать, как теперь измерялось время.
Они остались одни, и можно прикинуться свободными. Можно забыть про то, что за дверью стоят сторожа, и подглядывают в щелку, и прижимают уши к дверным доскам, и ловят скрип половиц под ее модельными черными, лаковыми туфлями.
Надя осторожно, невесомо села на край кровати.
Она ощущала себя легкотелой бабочкой, и вся задача была – чтобы золотая пыльца с крыльев не осыпалась.
Важно было говорить; и сказать сейчас нечто важное. Единственное.
А может, важно было молчать. И все время теперь молчать; она еще не знала,
