диплом со студенческих соревнований – как стремился он ей понравиться! – и она догадывалась об этом. И догадка была сколь приятна, столь и мучительна – она сознавала, что не сможет дать ему того, что он ищет в ней – но так ей становилось порой жаль его особенной, нежной жалостью, которую часто принимают за ответную любовь, такой трепет вызывал весь его юный невинный облик – большие глаза, тонкая светлая кожа, хрупкие пальчики – как он замирал, когда она проходила мимо его стола! – пылкое чувство юноши нашло, в конце концов, отклик в душе Онки – она сделала ему предложение. Но семейная жизнь сразу как-то не заладилась; в день регистрации брака Онки позвонили – безотлагательные дела непременно требовали её присутствия, и она, обстоятельно и мягко объяснив молодому мужу необходимость покинуть его, уехала прямо с торжественной церемонии, едва успев поставить свои подписи, где следовало.
Гарри, конечно, ни в чём её не упрекнул; лишь по грустному блеску в его светлых доверчивых глазах заметно было, как в действительности он опечален и оскорблён – как может она вместо того, чтобы пригубить долгожданный сладостный кубок супружества, куда-то лететь, мчаться, решать проблемы совершенно чужих людей, которые, вероятно, даже не узнают в итоге, кому обязаны своим спасением?..
– Успеется, – сказала Онки, ободряюще чмокнула его в щёку и тут же села в подкативший служебный автомобиль, – дозаключим наш брак в другой раз, номер в отеле забронирован на целую неделю.
И первую ночь после свадьбы Гарри провёл, сиротливо свернувшись калачиком в уголке грандиозной кровати для новобрачных; Онки приехала уже почти к утру, не раздеваясь, заснула непробудным сном очень усталого человека на другом краю этой же кровати, оказавшейся настолько огромной, что на ней, не тревожа друг друга могли так скромненько притулиться ещё двое или трое.
Мужем и женою окончательно стали они только после позднего завтрака, поданного в номер – проснувшись, Гарри уже не обижался, он простил Онки, а она, подкрепившись яичницей с гренками и выпив стакан ледяного сока, почувствовала себя вполне бодрой для того, чтобы наконец-то пожить, а не поработать…
Онкино личное долго лежало, погребенное под спудом повседневных забот; теперь оно, немного приободрившись и отряхнувшись от пыли, преподнесло ей сразу много сюрпризов, как приятных и предсказуемых – ох уж эта понятная всем физическая радость от долгих объятий, ласковых прикосновений! – так и совсем неожиданных, почти страшных… Онки Сакайо не привыкла подолгу размышлять о чувствах; она считала себя сухим, прагматичным человеком, она не занималась самокопанием и тщательным анализом собственных переживаний – считала это напрасной тратой времени. Но теперь, когда обстоятельства вдруг выбросили её на такую жизненную мель, что задумываться о чувствах стало насущной необходимостью, Онки обнаружила, что почти ничего о себе в этом смысле не знает и, похоже, прежде она сознательно избегала отношений просто из страха снова оказаться в состоянии неуверенности, неопределенности,
