отрывисто зовёт.
В чём дело?
…Моя кровь не подходит. Я болен. И не просто болен, а… В общем, у меня ВИЧ и гепатит С. Ужас давит подушкой на рёбра, я каменею под холодными взглядами этих тёток… Сейчас они будут допрашивать меня насчёт половых связей и внутривенных наркотиков.
Но откуда? Откуда?!!
И тут я отчётливо вспоминаю марширующий сосняк и чужую распоротую ногу. И собственные руки, легкомысленно, преступно, идиотически вымазанные в чужой крови. И глубокую свежую царапину от консервной банки на моём большом пальце! Была, была тогда царапина. И её хватило, чтобы…
Оглушённый, вытрясенный до дна, я выпадаю на улицу. Мимо по ноябрьской каше скачут жёлтые газели. Как ясно я вижу эти жёлтые газели! В газелях люди. Такие же живые, как я. Но у них нет СПИДа и гепатита С.
Я подхожу к остановке и вижу подозрительно знакомую спину. Нет, я точно знаю, что это он! Сейчас обойду его, загляну в его вытянутую загорелую харю и скажу, что…
Но я не успеваю его обойти. Это он разворачивается ко мне, хромает навстречу и протягивает руку к моему нагрудному карману. Всё происходит будто под водой, мои реакции не успевают за его движениями. Он достаёт у меня из кармана маленькую зелёную пуговицу. Как она сюда попала? Когда это я сунул её в карман этой куртки? Зачем таскал с собой? Он подмигивает, бросает пуговицу под ноги, и она исходит шипением в снежном месиве, словно кусок карбида.
– Актив-вировано! – и загорелая харя исчезает в толпе с ловкостью карманника.
Я не бросаюсь догонять. Мне становится всё ясно без объяснений, и банальная правда о моём самом сильном, самого предосудительном и вздорном желании раскрывается во всей роскоши своей парадоксальной логики.
Как же всё просто. Всю свою жизнь я подсознательно хотел умереть. Хотел, хоть и не осознавал того. Всё правильно: самые сильные, самые глубокие желания не стремятся быть осознанными. Они просто шевелятся в тебе глубоко и неуловимо, направляя и дирижируя.
Я не был создан для жизни. Много-много раз сама жизнь кидала мне подсказки. Когда-то я решил стать журналистом, наивно полагая, что моего умения связно и не без вычур излагать свои мысли будет вполне достаточно. Однако я не учёл, что жизнь журналиста на девяносто процентов состоит вовсе не из писанины, а из того, что претит самой моей природе – из общения с людьми. Четырнадцать лет я пытался научиться этому, полюбить это, а значит – сделать это лёгким. Я шёл до конца, растворялся в моих собеседниках и, как следствие, вёлся на все их уловки. Нет, никогда я не был журналистом. Я смотрел на мир глазами художника – а в глазах художника мир всегда схематичен, условен и смазан. Журналист должен действовать. Я же был создан не действовать, а созерцать. Моё место было всегда в левом верхнем углу – там, где ни букв, ни картинок, лишь пустое белое поле. Если бы я понял это раньше… Но я не понял. Не дал себе труда понять.
Я никогда не пытался покончить с собой.
