о меня этот испуг догнал чуть позже.
Для чего я, спросишь, все это говорю? И почему текст подчинен курсиву? В моей «больной голове» (копирую твою нервную интонацию) настоящая идея родилась два часа назад, когда я собирался мирно застрелиться… Ты сбежала на работу и освободила место для моих демонов: если бы ты знала, Ева, до каких состояний я довожу себя, когда рядом никого нет. Сегодняшнее, кстати, я бы назвал «бескомпромиссным». Я понял, что не хочу больше терпеть свою мерзкую болячку, которая медленно и безжалостно загоняет меня в могилу. На медицине я давно поставил крест. Господи, как же я устал от этих разъедающих уколов и горьких таблеток! И неутешительных взглядов. Я решил ускорить финал, пока я еще в состоянии удерживать мысль над разлагающимся нутром. Так вот: я, как всякий воспитанный самоубийца, принялся уверенной рукой строчить предсмертную записку, которая от моих последних, как я полагал, слез больше напоминала бумажное полотенце, и тут (!) я понял две вещи: во-первых, мое чувство к тебе, Ева, за эти годы слишком усложнилось, чтобы уместиться на одном листе; во-вторых, я не могу уйти, не раскрыв тебе несколько тайн; поэтому я решил из предсмертной записки сделать своего рода «предсмертный роман», который, пожалуй, и мне самому поможет напоследок во многом разобраться, – в общем, я с мокрыми щеками помчался к ноутбуку. Стал я печатать курсивом для некоторой «достоверности», – ведь именно так обычно изображают в романах чье-то письмо; однако я понимаю, что глаз устанет от объемной записи в таком виде, – только и будешь ждать, когда слово выпрямится, поэтому первоначальный замысел захватит лишь первую главу, чтобы визуальный прием задал настроение, а для следующих частей этой истории я прибегну к строгой печати.
Спросишь, почему я не напишу всю книгу от руки? Нет, не спросишь: ты терпеть не можешь моего почерка, не понимаешь его, – мой труд едва уместится в минуту твоего терпения.
После всего вышесказанного перед тобой встает очевидный вопрос: что делать с этой рукописью? Прочитать и забыть… или же – связаться с моим издателем и выбросить книжку в свет. Признаюсь, – я бы хотел порадовать своего читателя и позволить роману жить (в отличие от автора), но, – принимая во внимание собственную «вынужденную» безучастность в этом процессе и то, что здесь будет детально изложено наше с тобой упрямое сосуществование со всеми интимными деталями,– я допускаю, что мою последнюю волю ты не исполнишь.
Предполагаю (если подобраться к этой мелочи с лупой эстета), что начало истории можно принять за неубедительную наживку, ведь финал известен, – автор пустит пулю в висок, но смею опередить самое быстрое недовольство: это будет далеко не главная интрига, – да и вообще это не интрига! – если кто-то здесь наивно надеется, что последние страницы торжественно подведут меня к духовному очищению и я избавлю своих близких от возни с моим телом, что должно похабно раскинуться в центре кабинета, – он ошибается. Заметила, Ева, я по привычке разговариваю с читателем? Надеюсь, не зря.
А теперь – о посвящении. Первая страница всегда была «твоей», – я посвящал тебе все свои работы после нашего знакомства, и тебе это дико нравилось, тебе это льстило. «Посвящается моей жене». Я до сих пор помню твои слова после первого случая этой демонстративной преданности (когда я вручил тебе экземпляр еще горячей книги; это был сюрприз). «Ты лизнул мое сердце», – сказала ты мне. Я рассмеялся, а ты заплакала. Но сегодня трогательная традиция прервется (как ни странно!), посвящение будет неуместным. Скоро поймешь почему.
Приготовься, Ева, это будет история о тебя и для тебя.
Глава 2
Закольцована воспоминанием
Наша встреча с тобою в купе.
Ведь не помню я, что было ранее, –
Будто прежде ты снилась мне.
То ли звук приближенья томительный
(Где сначала был страх убедительный?),
То ли беды объятий во сне.
Ты как-то сказала, что поэт из меня – так себе («Собственный стих в твоей душе так и не прорезался», – элегантно заметила ты), – пусть это было несколько обидно слышать, но за правду я тебе всегда был благодарен, – тем более что прозу мою ты оценивала достаточно высоко, а это – если учитывать приоритетность моих творческих извращений – было для меня важнее. Ты – мой самый честный, самый первый критик.
Итак.
Время действия: полдень.
Место действия: душный поезд.
Чувство действия: романтическая приподнятость, смущение.
Молодой уставший мужчина двадцати восьми лет с рюкзаком на спине (это я) пробирается по узкому солнечному коридору в поисках «забронированной комнаты». Вот она, подумал я, увидев заветные цифры на дверце купе; я постучал и сразу вошел внутрь.
(Пара абзацев предыстории…) Я возвращался из столицы в свой родной город,
