И уж тем более, не махал носовым платочком в такт «маршу Славянки», под который уходили поезда с вокзала в этом направлении. Он стоял и смотрел. Когда поезд начал двигаться, а толпа потянулась за ним, растянувшись караваном вдоль поезда, он тоже медленно пошёл. Кто-то занял свои места, кто-то начал расставлять сумки, доставать сменную одежду или еду.
Но она кинулась в тамбур и достала телефон. Ещё полминуты он шёл наравне с окном и смотрел на неё. Она ждала его звонка, что он запрыгнет на подножку и проедет одну станцию с ней, а потом проводник, толстая незамужняя дама бальзаковского возраста, высадит его на следующей станции. Все понимая и уважая этот вполне романтичный поступок, – не скажет ни слова, а потом принесёт чай, рыдающей всю дорогу у окна, девушке.
Она ждала, что он сейчас наберёт и скажет, что он был дураком, и как он её любит и как жалеет, что она всё таки должна уехать. Как будет её ждать, здесь на перроне, в аэропорту, в скайпе, во снах…
Перрон заканчивался. Поезд вёз её в даль, и давно его голова скрылась из виду. А она всё сжимала телефон и ждала. Вышли первые курильщики. Тамбур окутало туманом, и тут зазвонил телефон.
– Да!!! – закричала она так, словно молчала всю жизнь ради этого момента.
– Я отдам ключ твоей маме. – произнес он рассеяно, как будто выдавливая слова
– Оставь у себя. Потом отдашь мне. У неё есть мои ключи. – ответила она, словно они должны встретиться через неделю.
– Я не уверен, что смогу – как-то тихо сказал он, и она почувствовала горечь во рту. В солнечном сплетении стало жечь, потому что уже знала, что он скажет именно так. Потому что она не хотела слышать эти слова, пока не сядет в поезд. Пока не надо будет смотреть в его глаза и не знать, как убежать, как не разреветься, не заорать, не дать ему пощечину, не расцеловать. Мужчины редко умеют прощать расстояние и время. Им надо здесь и сейчас. Женщины сами их избаловали, немедленно выполняя прихоти, пуская сразу в запретное. Сами позволили однажды им не ждать, а получать все сразу. Сами однажды не смогли дождаться. Медленно просчитав до пяти, пытаясь хоть как-то успокоить голос, она ответила:
– Хотя бы не ставь перед фактом. Будь честен, я пойму! – и повесила трубку.
Вагон мерно покачивался, табачный дым всё ещё окутывал тамбур, но вдруг стал маленьким, как спичечная коробка. Она почувствовала себя тем жуком, которого в детстве засовывала в коробок, поспешно вытряхнув на пол все спички. Стало тесно дышать, трудно стоять, взявшись за ручку двери, всматриваясь в мелькавшие за грязным окном маленькие дома окраины города, она подумала о человеческом тщеславии и гордыни.
Она всегда верила в любовь. Всегда спорила с противниками фразы «и жили они долго и счастливо», что так бывает не только в кино, что жизнь это больше, чем хиппи энд и титры на горизонте. Что есть в жизнь великое
