варвары!»[221] Не случайно этот ориентированный на сохранение прошлого путешественник назван «сентиментальным». Загоскин не просто вспоминает жанр «сентиментального путешествия», построенного строго по западным образцам вроде «Сентиментального путешествия по Франции и Италии» Стерна, но и воплощает то представление о сентиментальности, которое резко отрицается в «Рославлеве».
Важно то, что этот фрагмент предваряет сцену московского пожара, описанного сначала от лица молчаливого офицера, который «порадовался от всей души» при этом зрелище и отозвался о нем так: «…великолепная картина – прелесть!» и «чертовская иллюминация»[222]. Его циничная радость при виде разрушения Москвы вызвана, однако, не столько эстетическими качествами пожара, сколько предвкушением его последствий для оккупантов. Описывая пожар, офицер вспоминает извержение Везувия («В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из Везувия»), но делает это сардонически, поскольку описывает не природную катастрофу, а случай поджога. Зарецкий поначалу ужасается этому описанию, но, осознав, что город был подожжен самими жителями, признает: «В этом есть что-то великое, возвышающее душу…» Раздраженный романтической риторикой Зарецкого, офицер выражает уверенность: важнее всего то, «что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более»[223]. Это замечание раскрывает циничный расчет, скрывавшийся за его восхищением москвичами, прибегнувшими к тактике выжженной земли.
Через несколько страниц после самого первого описания пожара молчаливый офицер снова отзывается о зрелище охваченной пламенем Москвы как о «прелестной картине», на что Зарецкий отвечает: «Сам ад не мог быть ужаснее!»[224] Чуть позже Наполеон и его свита, стоящие возле Кремля, «с ужасом» наблюдают за тем, как надвигается огонь, а один из офицеров называет русских варварами за их «скотское равнодушие» к пожару[225]. Контрастной фигурой оказывается русский купец, который без дела слонялся по набережной и «посматривал с приметным удовольствием… на Кремль, окруженный со всех сторон пылающими домами»[226]. Таким образом, в романе ужас и оцепенение становятся явственной приметой западной или западнической позиции. Оперируя этим, рассказчик постоянно противопоставляет европеизированное дворянство, которому предстоит отказаться от своего неприятия разрушений, и истинно «русское» приятие пожара, воплощенное в образах купцов, причастных к его началу и с удовольствием глядящих на результаты своих усилий.
Рассказчик явно одобряет это событие: «…мы не уступим никому чести московского пожара: это одно из драгоценнейших наследий, которое наш век передаст будущему». Даже Зарецкий, когда он въезжает в Москву и видит оскверненные церкви, вынужден проклясть Просвещение, потому что связывает отсутствие предрассудков с разграблением
Там же. С. 199.
Там же. С. 217.
Там же. С. 218.
Там же. С. 220.
Там же. С. 224.
