строились ГЭС и Волгоканал. Заключенных было более 40 тысяч. Отец заведовал яслями для подкидышей. Лето 1935 года было засушливое, знойное. В каждом доме был покойник от дизентерии. Как же можно было выходить одно-двухмесячных детей без материнского молока? А тут еще из Москвы привезли сыворотку и стали всем прививать. Смерть следовала через два – четыре часа. За день погибло тринадцать детей в яслях, у одного из здешних докторов умер ребенок, у другого умерла жена и т. д. Отец слег в постель от огорчения, когда его уволили. А по улице все несли и несли гробы.
– Уезжай с детьми в Москву, – советовал папа. – У тебя и белья-то здесь нет.
Но выехать было сложно: на лодках семьдесят километров с детьми, а их было пятеро – моих трое (Колюша, Наташа и Сережа), племянник Юра и Таня-сиротка.
– От гнева Божия не убежишь, – сказала я.
Так из нас никто и не заболел.
Отец получил грошовую пенсию – 94 рубля (курица стоила 25–30 рублей). По округе отца знали, и в те годы еще можно было практиковать – принимать больных дома. Отец боялся бедности, голода. Теперь вся надежда была на меня, дочь. «Ты меня не отдашь в руки царя-голода?» – писал он мне в 1938–1939 годах. Как надо было ухищряться, чтобы посылать ему посылки с сахаром! Оказии, случайные поездки… А ведь без пропуска не проедешь. Война, 1941 год, в Москве голод…
В апреле 1942 года отец вызвал меня телеграммой. С величайшим трудом удалось добраться. А со мной еще вещи на обмен. У меня дети голодают, все меняем на картошку. Я приехала на Пасху, 4–5 апреля, была у заутрени.
– А ты со мной с первым похристосовалась? – спросил больной отец.
Узнав, что со мною было в церкви (см. далее «О матери»), он испуганно спросил:
– Да не умерла ли она?
Отец был слаб. Вера Дмитриевна и ее сестры не оставляли нас вдвоем. Я все же попросила оставить нас, чтобы проститься. Мы оба знали, что эта встреча последняя. Едва закрылась дверь, как отец судорожно вытащил из-под ворота золотой крест на цепочке.
– Вот, отдай внучке Наташе, чтобы помнила, молилась обо мне! На, на, спрячь! Я бы тебя вот этой иконой благословил, да Вера Дмитриевна не даст. Она все себе забрала, а вам, детям, ничего! А вот про крест ей ни слова! Она начнет переодевать меня, а креста-то и нет! Успел! – Отец старчески смеялся.
– Не расстраивай его! – вошла Вера Дмитриевна. – Вот, прочти его завещание! А ты сам скажи, что все мне останется. Все мне, чтобы потом знали!..
Я не стала читать бумагу.
– Да не беспокойтесь, Вера Дмитриевна. Ведь нам ничего не нужно!
Отец жалостливо смотрел мне в глаза, пока она отхлопатывала все имущество. В последний раз обняла и поцеловала я папочку. Он, как всегда, не давал мне целовать своих таких худых, старых, натруженных рук. Слезы катились из его голубых глаз. Я вышла из дома, а вдогонку мне неслось:
– Дом завещан Мусе-племяннице, не вам! Вам – ничего!
Отец выздоровел, но таял… Через три месяца он умер. Умер ли? 9 августа 1942 года было воскресенье. Восемь часов
