у римлян с семейным наследством и с культом лар, распространялись и на всю нацию, получившую в наследство от своих предков занимаемую ею землю. По преданию, публичная женщина Акка Ларенция завещала римскому народу все свои земли, послужившие основой его территории. Как каждый наследник поклонялся своим ларам, так и весь римский народ воздавал божеские почести Акке Ларенции, посвящая этой публичной женщине один день из своих праздников и принося ей жертвы. Таким образом, и частное наследство каждой семьи, и общее наследие всего народа соединялось с культом и жертвоприношениями в честь предков. Этот культ принимал иногда кровавый характер, как в семействах, так и в общественной жизни. Как домашние лары требовали для своего умилостивления человеческой жизни от семьи, так лары всего народа иногда заставляли его приносить им в жертву граждан.
Была еще другая, не менее важная связь, соединявшая наследство с домашним культом, – это обеты, vota, выполнением которых служили домашние жертвы, sacra privata. Обеты отца переходили на его преемников, и главная забота о sacra состояло в том, чтобы они существовали постоянно, не прекращаясь. Выполнение этой религиозной обязанности лежало на наследнике, был ли то сын или другое лицо. Основываясь на одном, известном месте Цицерона (de leg., II, 19–22). Лассаль весьма остроумно и убедительно показал, что в древности sacra не были связаны с наследственным имуществом, следовательно, было такое время, что в гражданском праве наследство и получение имущества наследодателя были двумя различными, независимыми одно от другого понятиями. Древнеримское наследство, сущность которого особенно рельефно выразилась в завещании, было не «простым только дополнением имущественного права», как думают многие вместе с Пухтой. Наследство осуществляло собой идею бессмертия семейства: наследодатель продолжал жить в лице своего наследника, а завещание было римским бессмертием[10]. «Нет другого утешения в смерти, кроме воли, переживающей смерть», – восклицает Квинтилиан, открывая тем сущность римского завещательного права. Этим и только этим одним можно объяснить то религиозное уважение, ту чрезвычайную приверженность к завещанию, которыми так отличались римляне и которые можно сравнить только с заботливостью древнего египтянина об устройстве себе посмертного жилища. В связи только с таким пониманием завещания и становится ясным тот характеристический обычай, в силу которого римляне делали из завещания памятник позора для своих врагов и преподавали в нем наследнику свое политическое profession de foi. Так, по свидетельству Тацита, Фульциниус Трио «много и жестоко» поносит в своем завещании императора Тиберия и его фаворитов; Фабрициус Веенто позорит в завещании сенат и жрецов, Петроний – Нерона и т. д. Свобода завещания была безгранична, и в ее религиозную сферу не смели вторгаться самые капризные цезари, подобно тому, как величайшие из христианских деспотов признают равенство всех людей на небе. Однажды раболепный сенат хотел запретить делать
Завещание, – доказывает Мэн, – создано Римом и всюду, где оно есть, возникло под влиянием римского права; слабые зачатки завещания мы видим в Афинах и Бенгале, но они приписываются римскому влиянию, в Афинах непосредственному, а в Бенгале – посредством английских законоведов. Но это несправедливо; у джурджурских кабилов, например, мы видим очень развитую форму завещания. См. ст. Бибеско о кабилах в Revue des deux mondes, 1865, 1 avril.
