в моих глазах он мог найти ответ на вопрос «почему», хотя ответа на него вообще не было.
– Он забрал у меня все, Уилл! – прошептал он.
– А ты заберешь все у меня, если сделаешь это, – ответил я.
Я потянулся к его руке с пистолетом. Он вздрогнул. Его палец сильнее надавил на курок. Я замер.
– Он – все, что у меня есть, – сказал я, потому что это было правдой.
Одной рукой я взял его за трясущееся запястье, другой осторожно вынул оружие из его дрожащих пальцев. В два шага Морган оказался рядом со мной, он выхватил у меня пистолет и передал его сконфуженному О’Брайану.
– В следующий раз потренируйся, как с этим обращаться, – отрывисто бросил он.
Я положил руку на плечо Малакки – рука дрожала почти так же, как у него. Он отлепился от Доктора и упал в мои объятия, спрятав лицо у меня на груди и сотрясаясь от рыданий. Доктор с трудом поднялся на ноги, оперся о письменный стол и приложил носовой платок к ране на лбу. Лицо его было бледно и измазано кровью. Он пробормотал:
– Если бы я только знал…
– Вы знали достаточно, – бросил в ответ Морган. – И теперь вы должны во всем признаться, Пеллинор, во всем, или я арестую вас сегодня же, не откладывая.
Доктор кивнул. Он неотрывно смотрел на несчастного Малакки Стиннета, которого я тихонько баюкал.
– Идемте, я должен вам кое-что показать, – сказал Доктор Моргану. – Но только вам, Роберт. Я уверен… – Он оборвал сам себя. – Мне кажется… – Он оборвал себя снова и прокашлялся: – Не в интересах Малакки видеть это.
Я, разумеется, понял, куда они сейчас пойдут, и был более чем согласен с Доктором – определенно не в интересах Малакки видеть то, что висит у монстролога в подвале.
Крепыш О’Брайан направился было следом за ними, но Морган приказал ему оставаться с нами, так что он встал в дверях. Он был явно недоволен и бросал на меня такие взгляды, как будто я был виноват в том, что произошло. Возможно, я и был виноват, а в тот момент я был просто в этом уверен. Тень от вины Доктора ложилась и на меня. И хотя я спрашивал его в ночь нашего бегства с кладбища, не сообщить ли о происшедшем властям, я недостаточно сильно настаивал. В конце концов, Доктор не запирал меня в комнате и не привязывал к перилам лестницы. Я мог тогда еще, ночью, побежать к констеблю и поднять тревогу. Но я этого не сделал. Смягчающие факторы – мой возраст, моя подчиненность Доктору, мое преклонение перед его умом и зрелостью суждений – превращались в прах сейчас, когда рядом был Малакки с его болью и чудовищной потерей.
Взглянув наверх с затуманенным от сочувствия выражением (а мне было жаль и Малакки, и, признаться, себя), я встретился взглядом с О’Брайаном. Он смотрел на меня сверху вниз, и губы его кривились в саркастической усмешке.
– Надеюсь, его повесят за это, – сказал он.
Я отвернулся и посмотрел в глаза Малакки, покрасневшие, широко открытые. Он прошептал:
– Ты тоже все знал?
Я кивнул. Ложь – как учил меня Доктор – самый отвратительный
