– он тоже сбежал от мира, окружив себя теми, кто считал его богом. Да, он действительно стал богом, как и ты, окруживший себя самим собой. Вспомни, как ты попытался сбежать от себя, от этой беспросветной пустоты одиночества, которой ты стал. Ты встречал женщин. Их было две – за все эти три года. Лучше бы не встречал – вторая из них отчетливо показала, кто ты, объяснила на пальцах, по буквам: тебя нет.
Кот сидел на подоконнике и, слегка наклонив голову влево, пристально смотрел в глаза.
Ты опустошен, и теперь тебя тошнит от самого себя, от бесчисленных отражений, двойников, от тысяч и тысяч лиц, которые ты примеряешь; от раскиданных вокруг масок, от страхов, от вечных навязчивых мыслей, от звука собственного голоса. Каждая стена, каждый предмет в этом доме служит зеркалом – куда бы ты ни приткнулся, куда бы ни решил убежать, увидишь только себя. Тебя тошнит, но нет ничего, чем бы могло стошнить наружу, потому что тебя тошнит твоей собственной пустотой. Да, вот чем ты стал.
Только ты сможешь наполнить себя.
– Заткнись, – сказал Петр.
★★★
Каневский отчаянно пытался протиснуться к эскалатору через сильнейшую давку, обычную для этого часа в метро. Стиснув зубы и сжав кулаки в карманах, он настойчиво пробирался через людские тела, и тела эти мерно раскачивались из стороны в сторону, точно зомби из фильмов Ромеро. Подбородок Германа упирался в мокрую лысину идущего впереди мужчины, а сзади прямо в лопатки упиралось нечто огромное и мягкое – скорее всего, грудь необъятных размеров женщины, подумал он. Злоба росла в нем и ширилась, неразборчивая злоба, она жгла его и тогда, когда он уже вступил на эскалатор, затягивающий его вниз, и тогда, когда он вдавил свое тело в пластилиновомягкую, тесную, плотную, дышащую прямо в лицо, резко пахнущую потом горячую плоть вагона.
Господи, как же они уродливы. Лишь уроды здесь – ни одного красивого лица, сплошь пещерные люди с обезьяньими лицами. Эти дугообразные брови – полукруглые своды под низкими каменистыми лбами; и мелкие глазки под этими сводами, мутные, без единого проблеска света; эти короткие стрижки, признак рабов и холопов. А еще эти женщины (можно ли их назвать женщинами?), вместо лиц у них куриные окорока с воткнутыми ради злой шутки глазами на тоненьких шпажках, и губы их вырезаны грубым мясницким ножом… А вот прошла, виляя бедрами, самка – лицо ее тоже похоже на окорок, но уже как следует обжаренный в растительном масле; чтобы никто не увидел ее обгоревшие веки, половину лица она скрыла под маскою темных очков. Губы ее – геморройные шишки, в них хочется пнуть со всей силой ботинком, размазать по глянцевой физиономии. Мерзость, какая же мерзость – господи, ты ли их сотворил?
Герман увидел свое отражение в окне вагона. Воспользовавшись случаем, он поправил сбившийся в давке галстук. Половина вагона обернулась на него, закидав такими взглядами, будто он только что высморкался в руку и пригладил ею красно-зеленый панковский ирокез.
Смешно: в век победившей оригинальности лучший способ оказаться фриком – одеваться в строгую, веками проверенную классическую
