прошептала я драматическим шепотом. Хосе замер.
– Да брось, ты не можешь быть девственницей, – пренебрежительно сказал он.
Когда я проснулась – около полудня – голова у меня раскалывалась. Я бросилась в медпункт за противозачаточными таблетками. Медсестра протянула мне форму согласия родителей на рецепт. Таблетки на год обошлись бы в четыреста баксов. Я не могла попросить родителей подписать эту форму – они немедленно забрали бы меня из школы, узнав, что я занимаюсь сексом, и я бы снова стала наполовину звездой, наполовину изгоем в обычной средней школе. Что касается другого варианта, мои родители, конечно, расщедрились на сорок баксов карманных денег в месяц, но на таблетки и этого не хватило бы. Я отправилась в городскую клинику на окраине Уинстон-Сейлема, куда пришлось ехать на нескольких автобусах. В Школе искусств Северной Каролины никогда не говорили о предохранении, но у старшеклассниц был особый фонд, предназначенный для оплаты абортов.
Затолкав бесплатные таблетки в футляр для гобоя, я принялась планировать побег из комнаты после отбоя, чтобы навестить Хосе. Один из комендантов всегда предупреждал нас о неожиданных проверках, так что никто никогда не попадался, и ангельский имидж учащихся оставался незапятнанным. На всякий случай я соорудила в постели «куклу», закрыв маленькую подушку коричневой шелковой блузкой, чтобы она выглядела издали как моя голова, и положив под одеяло резиновую руку, которая высовывалась оттуда как бы невзначай.
На двери стояла сигнализация, так что я выскальзывала в открытое окно, спускалась по веткам к боковой дорожке и лезла через забор. Меня поймали два раза. Третий означал временное исключение, но этой мере никогда не давали ходу. Нескольких студентов исключили из школы, но я была в безопасности. Гобоистов ценили слишком высоко.
Когда я научилась убегать по ночам, Хосе стал исчезать на несколько дней. Как-то я отправилась послушать его на мастер-классе (занятие на инструменте перед публикой), где он играл со своим преподавателем Вартаном Манугяном. Для Хосе это было нелегко – как концертмейстер он должен был подавать пример другим скрипачам. Мучаясь похмельем, Хосе горбился и сбивался, и звуки виртуозной чаконы Баха плыли и дрожали. Сбившись в третий раз, Хосе остановился, и скрипка работы Люпо бессильно повисла в левой руке. В ужасной тишине гулко тикали часы Манугяна.
– Я… извините, – прошептал он и выбежал из комнаты. Открытый скрипичный футляр одиноко лежал на полу, а Хосе бежал в подвал, к тупику у какого-то кабинета. Воздев скрипку над головой, он ударил ее о бетонную стену. Лакированная ель треснула, гриф из черного дерева и порожек разлетелись на куски. Струны лопнули. Нутро скрипки обнажилось впервые за два столетия.
Хосе появился через пару дней, выглядя хуже, чем когда-либо.
– Шлюха, – буркнул он мне и устроился у окна репетиционной комнаты, где и поцеловал – у меня на глазах –
