свою беременную жену перед отправкой на фронт, мог ли он знать, что больше не увидит ее? Мог ли представить, что будет с ним и со страной?
Он вспомнил распухшее и раскисшее от слез и беременности лицо Марии тогда на перроне. Ничего более красивого не видел он в своей жизни. Они стояли там долго. Вечность неслась вокруг них, а между ними время застыло.
В иммиграции Николай Григорьевич стал делить своих изгнанных соотечественников на две категории. Первые крутились, устраивались, выживали и даже наживали состояния. Вторых невыносимая тоска по Родине лишала сил и самого смысла существования. Более энергичные строили планы свержения красной власти, остальные стрелялись, вешались, спивались, просто погибали от тоски. Некоторые оставляли предсмертные записки, полные ненависти к тем, кто лишил их Родины, другие коротко писали: «Не могу без России!», но все они, даже те, кто бодрился, чистил пуговицы и медали на гимнастерках, выглядели как старые новогодние елки – дерни за ветку, и все иголки в миг осыплются и видно будет, что дерево уже давно высохло и умерло, что соков, питавших его, не осталось.
Николая Григорьевича спасла новая семья. Уезжая на фронт в 1917, Николай Григорьевич сказал беременной жене:
– Родится без меня сын, назови Григорием, в честь деда.
Мария смотрела на него. Мимо шли люди.
– Николушка. Береги себя, – сказала Мария.
– Обещаю, – сказал он.
Кто там у него родился, он не узнал. Сына же, который родился здесь, в иммиграции, назвал Владимиром.
Любил ли он свою вторую, гражданскую жену? Да, любил. Как любит зрелый, успокоившийся человек, который знает, что любовь вырастает из собственной заботы, из нежности и служения. Любил, как любят, зная, что это спасение от бессмысленной жизни. Любил, зная, что кроме этого, больше и нет ничего. Что быть нужным хоть кому-то – вот спасение. Ведь больше у него ничего не осталось. Страшно подумать – ничего!
Но так, как он любил Марию, генерал не любил больше никого и никогда. И сейчас он ехал не только на смерть. Он ехал к ней. Ехал на родину. Возвращался.
Дневник Арша.
«Пуэрториканцы не делят себя на белых и черных. В них почти нет расизма. Сосед у меня Хавьер очень темный, как-то сказал: «Я пуэрториканец, но мой родной брат – афроамериканец, потому что я живу в Пуэрто-Рико, а он – в США».
Конечно, некое расслоение общества есть, и среди истеблишмента светлых людей, может, и чуть больше, но это не бросается в глаза. И слава богу.
Я попал в хорошее общество не из-за цвета кожи, а из-за того, что образован. Большинство русских здесь – это профессора и студенты, которые работают или учатся. Поэтому наш круг – это такие же, как мы профессора, учителя, инженеры, только местные. И это тоже очень хорошо, потому что к нам здесь относятся не так, как в других странах, где русских много, и к нам относятся так же, как к пуэрториканцам в США. И хотя в Пуэрто-Рико получить высшее образование не сложно, все же большинство – это обычные люди,
