смерти сына?
Ее прямолинейность испугала меня, и я ответил неловко:
– Отчасти это и правда была моя вина. Напрасно я повез их обоих в Ирландию, но я думал, что перемена пойдет на пользу Элеоноре, да и Луис рос и хотел увидеть имение, которое когда-нибудь будет принадлежать ему.
– Тогда почему же она винила вас?
– Здоровье у нее уже было подорвано, а потрясение от его смерти… совсем выбило из колеи. Когда мы из Ирландии вернулись в Уорикшир, она никого не хотела видеть и вообще редко выходила из дому.
– Стала затворницей, вы хотите сказать?
– Да. С ней произошел нервный срыв, – конечно, еще одна причина нашего отчуждения, но… – У меня закрались сомнения в трезвости собственного рассудка. Я никому никогда не говорил о нашем отчуждении прежде. Видимо, сочетание жары и потрясения повлияло на меня серьезнее, чем я думал.
– И сколько лет прошло, прежде чем вы вернулись в Кашельмару?
И опять меня поразило отсутствие сочувственных банальностей.
– Четыре года. – Я оглядел комнату: у одной стены стояла китайская ширма, а на лакированном столике – ваза китайского фарфора. – Четыре года, – повторил я недоуменным голосом, словно все еще сам не мог принять чудовищность содеянного мною. – Годы голода. Я отвернулся от Кашельмары на четыре года, а когда приехал туда снова, то обнаружил, что мои земли погибли, мои оставшиеся в живых арендаторы превратились чуть ли не в животных, а вся долина выглядела не лучше, чем огромное кладбище.
Она ничего не сказала на это, но я почти забыл о ней. В ту минуту я видел трупы, лежащие на обочине, невспаханные поля и запах смерти вокруг разрушенных домов Клонарина. Помню, как зашел в церковь в поисках священника и обнаружил, что все подсвечники исчезли.
– Я вел себя не лучше, чем худшие из землевладельцев, не живущих на своей земле, – пробормотал я. – Сотни людей, о которых я должен был бы позаботиться, умерли от голода и болезней.
– Но ведь…
– Конечно, я с тех пор пытался искупить свою вину! Реорганизовал мое имение, построил новые дома для арендаторов, вложил деньги в землю, стал интересоваться последними достижениями в сельском хозяйстве… – Я помолчал, а потом удивленно проговорил: – Я чувствую себя виноватым и потому никогда не говорю о Кашельмаре. И я никогда не говорил об Элеоноре, потому что я и перед ней чувствую вину. И дело не просто в смерти Луиса. А вообще во всех наших детях, последний из которых почти убил ее.
Я стоял у окна, хотя и не помнил, когда поднялся на ноги. За выгоревшим газоном плыло пятно яркого света, усиливавшее боль за моими глазами.
– Я был предан Элеоноре, – произнес я после продолжительной паузы. – Наш брак не должен был закончиться отчуждением. Мы не заслуживали этого. То, что случилось, несправедливо.
Моего запястья коснулась маленькая горячая рука. Тихий голос со страстью проговорил:
– Жизнь иногда бывает такой ужасной, правда? И несправедливой. Я понимаю, что вы чувствуете.
