снова стало уютно, только сеть приближается, а по нитям бегают разноцветные сполохи, пульсируют расходящимися от центра волнами, и я в ее центр лечу. Дзынь! Лопается, а передо мной мое же лицо прямо нос к носу, только белое все, и чувство падения еще есть, а самого падения вроде и нет, а лицо улыбается, и нос у него весь цел-целехонек, крупный такой, с горбом. А мой что? Даже завидно. Протягиваю к нему руку, по щеке трогаю, щетина жесткая, колется, а он и не против вроде. Сидит такой, ноги по-турецки сложены в атласных шароварах, волосы кучерявые.
– Ну так кто ты будешь? – спрашивает старуха.
– Негром пусть буду, бабушка, – отвечаю. Черным негром.
– Не, милок, – качает головой Пифа. – Пеплом все мы будем когда-нибудь. И пеплом и пылью под тахтой. Клетчатая такая тахта у меня была, раскладная. Там ящик еще под матрасом – белье складывать. Удобно вроде, но под ящиком этим столько пыли скапливалось! У меня еще кот был, так что совсем беда. Да и если закатится что мелкое – не достанешь, пока тахту не сдвинешь. Ну вот разве что палкой для штор пошуровать, но если не достаешь, то только двигать. А там пылищи клубки такие с кулак, – она потрясла над огнем своей скрюченной лапкой, – вот каждым из этих клубков и будем. По очереди. Но а сейчас-то как тебя кликать? Разве что и правда – черный.
– Пускай буду черным, – согласился я.
Белый Пушкин продолжал неподвижно сидеть за моей спиной. Я подумал, что ему, наверное, неудобно, и сдвинулся ближе к старухе.
– А зачем я здесь?
Бульк-бульк, – в котелке лопались пузыри.
– Все да тебе расскажи, – она покачала головой, седые кудряшки колыхались вместе с язычками пламени. – Сам как думаешь?
– Меня просто из класса выгнали.
– Маргинал, значит.
Белый Пушкин издает тихий квакающий звук.
– А ты кто? – я решаюсь обратиться к нему.
В ответ он только склоняет голову набок. В таком положении я могу разглядеть его глаза: они цельные, без белков и радужек; правый – черный, левый – белый.
– Ты что-нибудь видишь?
Он поворачивает лицо ко мне.
– Ты разговариваешь? Кто ты?
– Пушкин, не видно что ли? – отвечает Пифа ворчливо.
– Почему он не говорит?
– А почему ты не пишешь ни черта?
– Мне не нравится.
– Вот и ему.
Белокожий я сижу неподвижно, его пальцы переплетены в причудливый узел, руки лежат на бедрах, лицо повернуто к огню, он весь чуть раскачивается. На нем синие шаровары, выше пояса он гол. Наверное, у меня такая же впалая грудь с проступающими костями. Только кое-где ребра протерли кожу.
– Так зачем ты пришел?
– Я заблудился.
– От Царя бежишь?
– И от него тоже.
– А куда бежишь?
– Наутек.
Я пожевал это слово, и вдруг почувствовал голод. Над котлом поднимался пар. Пахло курицей.
