и знакомы вы наверняка, ты просто Белому, видать, в зеркале дураком отпечатался.
Меня передернуло от смутного чувства ускользающего понимания: вроде я должен знать, о каком замысле она говорит, но никакой конкретики. Пелена. Наверное, о нем не знает Белый. Но догадывается.
Она поворошила обломки палкой, раздвигая их, чтобы пламя угасло:
– В общем, надо так по рецепту. Для соблюдения аллегоричности.
Огонь спал, в комнате стало темнее, черный я все так же покачивался, залипая в костер.
Я еще раз попытался заглянуть ему в лицо, но Пифа кинула в меня чем-то дряблым, вновь пресекая мои потуги.
Петушиная голова. Перекошенный клюв, мутные глазки, вялый гребень. Я сбросил огрызок на солому и вытер руку:
– Зачем мне это?
– Пожевал бы. А его не трогай.
– Я сыт, – кажется, я действительно больше не чувствовал себя голодным.
– Тогда дай назад.
Я швырнул голову, она поймала и перебросила черному мне:
– На, съешь потом, иначе рвать будет.
Он послушно поймал подачку одной рукой и закинул в тот же карман, куда Пифа поместила свою записку для Б
– С кем из нас ты разговариваешь?
– С Пушкиным, с кем же еще?
– Ясно. Скажи, почему мне нельзя его касаться? Я только хочу посмотреть, какие у него… у меня сейчас глаза.
– Нельзя, милок.
– Почему?
– Ограничения методики. Хотя… – она заглянула в котел, – собственно, что это я? Все готово. Белый, его больше не нужно занимать.
Разорванная щека поворачивается ко мне, тень плавно уходит с его глаз, меня дергает к нему всем телом, я кувыркаюсь: котел, старуха, цилиндр – и все встает на свои места. Я не могу понять, видел ли его глаза, и какими они были – только черноту, в которую провалился.
Голова кружится. Белый снова сидит в своей позе по-турецки слева от меня.
– Так у нас поменялись глаза?
– Для меня – нет. Для тебя – не знаю.
– Я не могу их увидеть?
– Побочный эффект. Чтобы что-то там сходилось у шибко умных. Без парадоксальных осложнений. Духовность с наукой с трудом уживаются. Но я не разбиралась. Я, знаешь ли, больше практик. В отличии от него, – она указала на белого. – Много всякого умеет, но все равно бесполезный. Слишком идеальный. А вот тебе придется потрудиться, раз уж приспичило писать шедевр.
– Приспичило? Мне это нахер не сдалось, – я отвечаю резче, чем мне на самом деле хотелось. Вырвалось.
– Ну а зачем ты тогда ко мне пришел? Сам Граф просил тебе сварить.
– Вот ему оно и надо, что бы вы там ни варили. Граф заладил ту же песню, что и государь – батюшка: стихи гениальные подавай, Русский Дух изволь накормить. А я просто не хочу висеть в коконе тысячу лет, впав в немилость.
– У тебя что, все так увлекательно в жизни? – она
