и социальной справедливости, выношенные лучшими представителями передовой российской общественной мысли – такими, как Радищев и Герцен.
Что же касалось роли и значимости права естественного, умещаемого, в частности, в термине «честь», то в её постижении и в познавании преобладало всего лишь мимолётное, лёгкое скольжение по её поверхности; она, как загадочная и непостижимая «вещь в себе», оставалась неизученной и не принятой ни в какие социумные расчёты.
Так же, как это происходило и в шекспировские времена, обозначение чести в обществе делалось только словесное, терминами хотя и привлекательными, но опустошёнными, расплывшимися и затёртыми, выражавшими или слишком мало, или вообще ничего.
Из-за этого и в оценках поступков, действий, своих или чужих, также вряд ли кто мог представлять указанную «вещь» в её настоящей, оконкреченной сути.
Но, разумеется, так же, как и автор «Гамлета» и сам Гамлет, люди иного исторического времени не могли перестать пользоваться ею; и, если они хотя бы в каком виде ею всё же пользовались, то не иначе как исключительно отстранённо, походя, совершенно не задумываясь о воздействии на них её специфического «поля».
Что, например, мог знать о естественном праве Лермонтов, когда в своём гневном стихотворном отклике на гибель Пушкина называл его «невольником чести»? По существу тут всё было верно; однако корневое значение слова «честь» оставалось совершенно неразличимым.
Нелогичность будто бы ясного вопроса здесь состояла в том, что ответственность убийц мэтра поэзии выискивалась через норму права государственного, публичного, в то время как привлекавшее внимание событие происходило в рамках обычая, не регламентированного никаким властным установлением. Больше того: в рамках установлений чисто государственных событие считалось противозаконным, так что преступником признавался каждый из участников известной дуэли, в том числе – тяжело на ней раненый и вскоре умерший Пушкин.
Откликом на его смерть выражалась глубокая чувственная экспрессия, что могло соответствовать только задачам поэзии и состоянию общественной духовности в стране. Причинная же составляющая умещалась тут в единстве, в слитности амбиций политического режима крепостников с их давно потускневшим и официально ими же притворно осуждаемым, взятым будто напрокат, сословным идеалом, так что прямой, непосредственный протест направлялся, мягко говоря, «не туда». Искренние осуждающие слова адресовались режиму в целом невыверенно, с уклоном от справедливости высшего порядка, а значит и считать их нужно, пожалуй, как весьма и весьма спорные. На это, впрочем, указывает и проходная авторская мысль о жажде мести, которую будто бы носил в груди погибший поэт.
Как близко отсюда было до постижения нормы, выражаемой в естественном феодальном праве и так и оставшейся недоступной для сочинителя!
Разбирая дуэльный конфликт, власть могла, поэтому, на достаточно веских основаниях полагать себя правой,
