В то время совсем напрасно не отдавали должного генералу Йорку[135]. Английский регент сильно коробил Государя своими рискованными выражениями, он был дурно воспитан. В 1814 году Государь съездил в Мальмезон; он посетил несчастную Жозефину, а два дня спустя она скончалась от жабы. Положение принца Евгения было ужасно, его очень жалели в Вене, его жена была очаровательна, она отличалась чувством собственного достоинства и нравственными качествами.
Я много расспрашивала Великого Князя, потому что все это очень интересует Пушкина; он любит историю и просил меня записывать все, что услышу об исторических лицах и о подробностях, мало известных публике. Он находит, что Великий Князь очень остроумен от природы и что он, не задумываясь, одним словом умеет охарактеризовать человека и, без всякого недоброжелательства, быстро подмечает его слабую сторону.
Затем явился Ланжерон[136], и мы с ним говорили о милом герцоге (Ришелье), который всегда всеми был любим и уважаем. Великий Князь говорит про него: «Это был рыцарь с благородным сердцем и прекрасною душою, и Россия обязана ему процветанием Одессы».
После этого он дразнил Ланжерона его рассеянностью и сказал ему:
– Признайтесь, что вы заперли Государя в вашем рабочем кабинете.
На это Ланжерон ответил:
– Увы, это правда; я уступил мою квартиру Его Величеству, а когда он разрешил мне удалиться, то по привычке уходя запирать кабинет, я повернул ключ, положил его себе в карман и повел гулять моих собак. Через час Государь позвонил. Дверь оказалась запертой; меня искали повсюду и наконец нашли на морском берегу. Я откровенно признался Его Величеству, что я про него совершенно забыл. С обычной добротой и милостью Государь сказал мне: «В другой раз, любезный Ланжерон, хоть доверьте мне ключ».
Говорят, что Император Александр умер от крымской лихорадки, которой он заболел, когда однажды вечером посетил могилу г-жи Крюднер. Она удалилась в Гаспару к своей приятельнице кн. Голицыной. Ее другой верный друг, кн. Мещерская, жила в Криасе. Государь посетил их, а когда возвращался в Гаспару, с ним сделался озноб. Вилье[137] прописал ему хинную корку по совету этих дам, так как в Крыму все страдают лихорадками. Затем Государь очень утомился, и у него сделалась рожа, к чему он был склонен, как и моя мать. Мой отчим говорил мне, что, когда Государь приехал в Таганрог[138], у него сделался сильный припадок лихорадки и рожа возобновилась. Он не был особенно крепкого здоровья.
Я просила Ланжерона не говорить дурно о моем beau-père (отчиме [фр.]) в его присутствии; он зовет его «хромым чертом», это меня смущает.
Затем говорили о княгине Ливен[139], и Великий Князь сказал:
– Я очень люблю Жан-Жака, он скучен, но зато олицетворенное прямодушие.
Рассеянный Ланжерон всегда точно с неба свалится; он обратился к Великому Князю и с негодованием
Его даже обвинили в измене, но впоследствии к нему отнеслись справедливо.
Гр. Ланжерон был, после герцога Ришелье, одесским генерал-губернатором. Он до того был рассеян, что говорил моей матери при генерале Арнольди (ее отчиме): «Как жаль, дитя мое, что ваша матушка предпочла мне этого хромоногого черта, а то я был бы вашим отчимом». Ему хотелось жениться на моей бабушке. Генерал Арнольди представлял собой также своеобразный тип. Когда под Лейпцигом ему ядром оторвало ногу и она держалась только на одном мускуле, он еще около четверти часа просидел на лошади, истекая кровью; наконец он лишился чувств и пришел в себя уже после того, как у него отняли ногу до половины бедра. Тем не менее он участвовал в кампании 1828–1829 годов под начальством Дибича. Его обходное движение во главе артиллерии решило судьбу сражения при Кулефче, после чего турки, оттесненные к Адрианополю, подписали Адрианопольский мир. Он был большой поклонник дисциплины по отношению к своим родным детям и к пасынкам. Он наводил страх на солдат, хотя заботился об их пище и платье; он был безжалостен к поставщикам армии, если они воровали. Он даже приказывал бить их палками, и проворовавшегося солдата секли безжалостно. Он был известен своим вспыльчивым и жестоким нравом. Вместе с тем он ни с кем не стеснялся. Так, раз Государь Николай Павлович встретил его в Летнем саду и назвал его Захаржевским. Так звали генерала, у которого отняли ногу вследствие несчастного случая. Арнольди, ростом с Государя, сухой, лицом похожий на угрюмого льва, с громадными усищами, был полным ему контрастом. Государь перепутал имена, и Арнольди не двинулся. Увидя это, Государь подошел к нему и сказал, смеясь: «Я ошибся в имени, Арнольди, я назвал тебя Захаржевским, меня сбила с толку твоя деревянная нога; в настоящее время в Петербурге без ноги только ты, Бистром и он». Арнольди поклонился: «Бистром оставил свою ногу на поле сражения, я – при Лейпциге, Ваше Величество, а между мною и Захаржевским та разница, что я командую артиллерийскими парками, а Захаржевский подметает парк в Царском Селе!» – «Какой ворчун, – ответил ему Государь, – извини меня за рассеянность, я очень занят». «Ворчун» тогда успокоился.
Тогда не было хинина. Крымская лихорадка была мало известна. Сэр Джеймс Вилье был доктором при Александре I и хирургом в нашей армии в 1812 году.
Генерал Арнольди командовал артиллерией в Таганроге в 1825 году.
Кн. Ливен – воспитательница дочерей Императора Павла. Она тогда только что умерла. Ее сына звали Жан-Жаком, он был рыжим, и известная острота сочинена на его счет.
