жизнь такая, если приходится отказывать себе даже в таком пустяке, как назвать чудовище тем, кто он есть на самом деле? А если бы я не знал, что все это липа?! Может, и в самом деле хрен с ней, с такой жизнью?»
«То есть мы уже не жулик. Мы опять самую малость провокатор и еще моралист».
«Кто жулик? Это я жулик?»
«Ну, положим, ты тоже. Так устроит? Удивительно, как вы с доктором нашли друг друга?»
«Совершенно случайно».
«Ванечка, мне не требовался ответ, но всё равно спасибо».
– Я очень признателен вам, доктор. Простите, если я… Но вы же понимаете… Честно говоря, я совсем оказался не готов. К такому вот, с позволения сказать, повороту. Уж больно крутым для меня, проходящего, он оказался. В смысле ходящего прямо от жизни к… наоборот. Хотя и не кисейная барышня. А тут еще варианты, оказывается, есть.
– Один вариант.
– Ну да, один. Вы не сомневайтесь, я сумею отблагодарить. Просто в голову пока ничего не приходит.
Руки Пал Палыча разведены в стороны, ладони раскрыты мне навстречу. Безупречная поза все понимающего, сострадающего, зла ни на что и ни на кого не держащего. И лицо в тему:
– Помилуйте… Да о чем вы?! Иван Васильевич…
– Просто Иван.
– Иван. Да. Если почувствуете себя резко хуже, хотя, поверьте, в ближайшее время ничего подобного происходить не должно, однако всякое может быть, но мы будем надеяться… Вы звоните сразу мне на мобильный. Не стесняйтесь. Я мобильный на ночь не выключаю. И не отчаивайтесь. Главное, гоните от себя дурные мысли.
– Хм…
– Прислушайтесь к моему совету. И тогда все, возможно, наладится. Как у моей жены. Должно наладиться. Хорошо-хорошо, не будем пока. Сейчас следует собраться с силами, с мыслями, ну и вообще.
Он стучит по столешнице и вспоминает:
– А адресок-то пражский?! И номер мобильного… Забыли. Что же вы молчите, не напоминаете. Скромность, она при сватовстве хороша, да и то у девок. Вы уж простите мне невзыскательность шутки. Тоже, поверьте, совсем непросто такие разговоры даются, вот и съезжает планка. Вот и съезжает.
Утонченному перу «монблана» непривычны и крайне противны большие кривые печатные буквы. Видимо, доктор считает меня еще и подслеповатым. Перо отчаянно скрипит, решило, наверное, что достаточно с него накопившегося стыда, натерпелось. Или в курсе, какие темные делишки вершатся в этих стенах, поэтому хочет «сохранить лицо», хотя бы отчасти. Однако порхало же ласточкой как ни в чем не бывало по выдуманной истории несуществующей болезни! И такое вот с бухты-барахты раскаяние? Все может быть. Один мой знакомый называет этот феномен пластилиновой моралью. Полагает это новаторством. Не явление, а определение, которое он придумал для вечного как мир блядства.
Я дразню его смыслотехником.
Лицо у пера хитрое, вытянутое, лисье. И цвет лисий. Выгоревшей лисы, степной. Пал Палыч аккуратно завинчивает колпачок то ли грешницы, осознавшей глубину своего падения и не желающей продолжать полет, то ли просто
