в компании оловянных друзей безошибочной краснозвездной принадлежности. Мы забрасывали грузовик гранатами и бомбами, вырезанными из ластиков. Для бомб я выменивал в школе синие ластики, потому что бомбы сыпались с неба. На гранаты годился любой материал.
Короче, этот автомобиль привык страдать. Фашисты, вырядившиеся французскими гусарами и кирасирами – хорошо хоть пешие, – тоже. Они, собственно, были с этой машиной не разлей вода и живыми кузов не покидали ни разу. Я такого не помнил.
Ветеран, переживший не одну дюжину баталий, грузовик яростно скрежетал всем, что двигалось и соприкасалось друг с другом. Двигалось и соприкасалось все со всем, и слух меня не обманывал – через силу. Ко всем неблагоприобретенным напастям машине ежесекундно грозило сорваться с высоты подоконника на пол. Иной вероятностью было врубиться в оконную раму, до трещин перепугав беззащитное стекло.
Стекла ненавидят тяжелые, неопрятно перемещающиеся в пространстве предметы. Люди тоже, но в меньшей степени об этом думают. Стекла же напрочь лишены фатализма.
Я всерьез опасался, что стекло не выдержит и само по себе, от переживаний, до срока растрескается. Помню, в больнице мне дали слабительное, сказали: подействует через час, не раньше. У меня как раз на ближайший час были планы. Боже мой, что я за доверчивый идиот!
Стекло психанет, а машина, в приступе вины и отчаяния, сверзнется, наконец… И – в хлам! Замечу, что «наконец» – это не оговорка и не случайное слово. Я в самом деле подумал, что лучше бы ей упасть поскорее и перестать свою судьбу искушать, чужую мучить. Заодно и я успокоюсь. Не дело это – железкам заставлять людей до такой степени нервничать. Если не на машину копить. Или в кредит ее оформлять.
Мне с трудом удалось отвернуться от притягивающего взгляд зрелища. Но даже сосредоточившись на какой-то фигне, я телом чувствовал, как красная машина все мечется и мечется, неистовая. Это чудовищно мешало собраться с мыслями. Трудно бывает собраться с мыслями, когда за спиной война и немцы.
Мама несколько театрально всплеснула руками и так же обреченно вздохнула, такая милая череда эмоций. «Ванечка, я же учила тебя абстрагироваться». Мама, когда хочет испытать меня, говорит, сложив губы трубочкой. Будто через соломинку. Покрупнее, конечно, коктейльной. В ее речи сразу появляется необычная, уничижительная «утиность», каковая и вмерзшего мамонта выведет из себя. Только не меня. Я селезень ученый и не летаю там, где живут охотники.
Шум сразу стих, хотя я был готов голову прозакладывать, что красный автомобильчик продолжает метаться туда-сюда. И был прав. Перемещения его стали еще хаотичнее. Я подумал, что он ищет утраченный звук. А возможно, мне показалось, так странно подействовала враз обеззвученная суета.
В общем и целом, автомобиль напоминал тяжело контуженного взрывом бойца из киноленты о войне. Бойца, которому никак не удается прийти в себя. Никак не выходит у него взять в толк: где он, кто и почему мир вокруг безмолвствует? Вдруг…
