кому нет… И не зима ещё… Осень.
– У-у, – говорю. И: – Как отец? – спрашиваю. Сел напротив, около стола. Смотрю на Данилу. К сердцу.
– Как отец, – отвечает.
«Ну, правильно, – думаю. – Как кто же ещё – как отец».
– Здоров?
– Радио слушает.
Молчим.
Натекло на пол возле ног Данилы – снег растаял. На смазанных жиром сапогах вода – бисером на них держится – не скатывается. Борода, лицо, шапка и шинель в мелких каплях – свет впитывают – стосковались. – Толку, что слушает, – говорит Данила. – Ветер такой – сдувает волны… как мусор. Редко какая долетает… да и та клочками.
Закипел, слышу, чайник. Пошёл я на кухню, заварил чай. Разлил по чашкам. Принёс, на стол поставил.
– Ты с сахаром? – спрашиваю.
Головой мотает отрицательно.
– Булочки вот, – говорю. – Вчера покупал. Придвигайся… С повидлом.
– Нет, – говорит Данила. – Я отсюда.
Помолчали сколько-то, посмотрели: я – на Данилу, он – на лампочку, глаза уже не щуря.
Говорит после:
– Мы попрощались с дядей Петей…
– С Шадриным?
– А он встречается сейчас… Ну а с каким же.
– С кем?
– С кем надо.
Посидел, посидел, поднимается. Пошёл к выходу молча.
– А чай? – спрашиваю.
– Да я попил уже…
– Вприглядку, что ли… А заходил-то что?
Не отвечает. В дверях уже:
– Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя, то собаку зачикотит, то к корове подберётся, у коровы рот в заботе – как бы сено пожевать, а собака – та на лапах, той всегда лишь бы побегать.
– Твоё? – спрашиваю. – Сам сочинил?
– Общее, – отвечает. – Вразумилось.
Открыл внутреннюю дверь, одну ногу за порог выставил, обернулся на меня и говорит:
– Ты думаешь, Бог – большой, а Он – маленький: Его не видно… – Скрылся в сенцах, оттуда бормочет: – Бог – маленький-маленький, а он думает, Бог – большой-большой… Малый-то, Он – повсюду разместится… и в сердце, а большому в нём не поместиться – сердце с кулак у человека – можно зажать в нём небольшое… со щепотку, а от большого – разорвётся.
Ушёл Данила в светлеющую улицу. Захлопнулись за ним обе двери.
Выключил я свет в прихожей. Взял чашку с чаем со стола, подступил с ней к окну. Отпивая мелкими глотками горячий ещё чай, через поднимающийся от чашки пар, провожаю покинувшего меня гостя взглядом.
Вынул Данила, вижу, из кармана телефон. Идёт, разговаривает. Свободной рукой при этом не размахивает – по шву её опустил, прижал к шинели. Головой не кивает – ровно её, как по команде смирно, держит. Строевого шага у него не получается: дорожку ко мне перемело – в лунки следов своих попасть старается, тонет в них по колено; там уж, где сдуло начисто с дорожки, ладно вышагивает – как курсант кремлёвский на параде.
За
