Гринчучихи приютилась, Флора и вспомнилась. Была она не из яланских. Ссыльная, не знаю, и откуда. С Поволжья вроде. Не говорила-то, а только мыкала, было и не понять, может, и – немка, не только по речевому недостатку, но и – по национальности. С дочкой уже приехала. Мне было лет семь-восемь, помню, а девочке этой четырнадцать или пятнадцать, но казалась она мне, когда видел её иногда в окне Гринчучихиного дома, уткнувшейся большим и выпуклым лбом или лысым теменем в стекло, маленькой, ссохшейся старушкой со слипшимися на глазах от гноя веками. Лёд на Кеми тогда только стал, укутала Флора свою дочку во что попало, в тряпьё всякое, посадила на санки и повезла на речку по льду покатать. Ближе к шивере лёд под ними проломился, и они на наших глазах утонули. Никто из нас бы и спасти не смог их, да и взрослых рядом не было. Нашли утопленниц уже следующим летом, прибитыми у яра под берег, – нырял кто-то из мальчишек и разглядел. Флора санки с дочкой крепко обнимала. Похоронили их в одну могилу на кладбище, но с краю – немкой была она, выходит, точно. Крест, говорят, стоял не православный. Могилу не найти теперь – много раз земля вокруг оси своей за это время обернулась – так и сровнялась.
И Гринчучиху – ту почти уже не помню. Помню, считал её старухой древней, а было ей тогда лет пятьдесят всего, не больше.
Иду домой, а там никого, думаю, никто не ждёт меня, никто не встретит. Так и не могу к этому пока привыкнуть – угнетает. Когда уж научусь жить без этого? И научусь ли? И вдруг представилось – на фоне неба будто проявилось: открываю в дом дверь и вижу: сидят за столом отец и мать, в праздничных белых одеждах, положив руки на чистую белую скатерть, не говорят ничего, но смотрят на меня с любовью, и мне почувствовалось вдруг живое их присутствие. Тут же подумалось, что переходим мы, а не уходим. Так как укорены не на пустом и не во времени, а – в Вечности. Просто, созрев, меняем место пребывания. Ведь и утрата – это обретение.
Иду. Думаю:
Они, и дядя Петя Шадрин, и мои мать с отцом, и многие, кого я хорошо знал и о ком храню добрую память, не напрасно прожили, и тут их, Господи, любили. Узнай Ты это от меня.
Подступил к дому. Темно в окнах. В куржаке на стёклах только звёзды отражаются – как вкрученные в него, толстый куржак, саморезы.
Нет, вижу, дыма над трубой.
Открыл ворота. Осыпало крыльцо изморозью – матово. На нём сорока только за день находила – и что тут шарилась?
Вошёл в дом. Но всё равно там – пусто-пусто. Не так уже, не до отчаяния: со мной они, отец и мать, и мои бабушки и дедушки – присутствуют и мне уныть не позволяют, обнадёживают.
Затопил печь. Поставил на плиту чайник. Сел на мамину табуретку около, жду, когда закипит.
Представилась мне комната просторная, с дощатым, синим, заляпанным разноцветными красками полом. Мастерская. На столе – недописанный Образ. Богородица со скрещёнными на груди руками. Без Младенца. Она, Молчунья, величает так икону: «Умиление». Я называю: «Укорение». С укором смотрит на меня всегда, когда я там, – поэтому. Три окна. Одно из них распахнуто настежь. Пахнет смолою тополиной. Внизу, в песочнице, играют дети. Слышу их, но вниз, перевесившись через подоконник, не заглядываю.
