отец и в жизни был старше матери на пять лет, на пять лет раньше, чем она, пришёл в мир и покинул его; теперь выровнялись – нет их.
Поминали. Родственников наехало – полно. Пьющих особо нет, так – тихо. Я уж – но после, когда гости, убрав со столов и перемыв всю посуду и полы в доме, разъехались. В одиночестве – внешне, внутри – со многими. Сидел у отца – на его веранде, смотрел на звёзды да на то, как окно узором покрывается – вроде и медленно, но приметно, художник – мастер – не замазывал, не переделывал, не исправлял.
Там, на веранде, и уснул впервые – под тулупом. Ничего мне не приснилось.
Умер дядя Петя Шадрин. Из Пётры Лексеича одним махом в Петра обратился. Скоропостижно. Спать, говорят, лёг и не проснулся. Но кто там был с ним ночью-то, кто видел? Так уж, предполагают, коли нашли его в постели неживым. Готовый к смерти, дескать, уж ложился: руки – не бился, от неё, от смерти, ими не отмахивался – на груди спокойно были перекрещены: ну, мол, пришла, так забирай. А рядом, на табуретке, и одежда гробовая была приготовлена. Может-де, в город собирался ехать?… Да уж куда там! – много он ездил, мол, Ялань не покидал. Икона, Спас, стояла на столе – не на божнице. В карман пиджака сунулись зачем-то, а там записка: к жонушке рядом, мол, в ту же оградку – да пятьсот рублёв ещё к чему-то. И девять дён уже – сегодня и отметили.
Время пошло. Для нас, кто вдруг о нём, о времени, и, с ним в связи, о дяде Пете, вспомнит. А для него – включилась Вечность – там не забудешься. Наверное.
Похоронили – конечно: в избе лежать и на земле валяться не оставишь, пришла пора, как сено, надо прибирать.
Чурки ему, дяде Пете, так я и не расколол – мечтатель. Теперь-то что уже печалиться, бичи растащат, израсходуют – так, целиком, спалят или расколют – уж их забота. Гроб из дому и из ограды когда выносили, видел – сложены они, чурки, аккуратно под навесом, ну и вообще, в ограде-то – порядок. Давно уже один жил – вдовствовал – и отвлекался на хозяйство, чтобы живым в покойника не превратиться – от тоски, если со стороны об этом думать, а как там на самом деле было – кто знает: чужая душа – потёмки; она, своя-то… не вглядишься; когда уж заболит, только тогда и начинаешь к ней прислушиваться.
Жену-жонушку дядя Петя похоронил лет тридцать назад. Марусей звали – была кроткая и смирная – как глина. Детей у них не было. Первенец, он же и заключительный, родился, как с посторонними, с незнакомыми, не поздоровавшись с родителями, низко склонившимися над ним, голеньким, ещё не запелёнатым, ладонью ни за что и ни про что больно вдруг шлёпнутый, покричал на них, на другого ли кого, там же находившегося или отсутствовавшего, не злобно, но отчаянно, как будто место, где на свет был должен появиться, перепутал, и утих, скукожился – скончался. Больше уж не хотели, не могли ли – не родили, кто-то так скажет: Бог, мол, не дал. Ну, если не было, значит, не дал. Из теста или из пластилина не слепишь.
Понесли на кладбище дядю Петю, осиротевшую храмину ли его, Пётры Лексеича, Петра уже, или одежду, в которую душа облачалась, –
