тот обширно… Точь такой же, закоптелый… А подвижный был, помню, как шоршень. Ты яво ждёшь тут, а он, зараза, слышишь, под Урюпинском. И всё при бабе, всё при разной. Менял их, зверь, как я заряд в трубке. Не в Амельяна, дак в Берию. Тот вроде тоже был, как сообшают, смуглый», – меня же обсуждая, говорит Иван Захарович Чеславлев, дедушка Рыжего. Но тот-то старый, из ума выжил, чудом что-то ещё помнит. «Весь умишко, пень гнилой, через нос с махорочными крошками высморкал», – говорит про него жена его, Марфа Измайловна. Оно и верно.
Мама начинает собирать на стол. С хлебницей и ложками в руках проходит мимо меня, видит, что я уже не сплю, и говорит:
– Вовка твой, – это она про Рыжего, – и с горы уже на санках прокатился. Холодно-то, дак ушёл. Тот уж в постели долго не задержится. Тот – как птица – спозаранку.
Сестра с братом, судя по всему, ещё дрыхнут. И по-настоящему. Притворяться, это вам не я, они не умеют. Простодырые. А я, как жук: упал – и будто мёртвый. Лежу, из-под одеяла поглядывая в сумраке на них, и думаю, что бы им устроить такое, чтобы им жизнь малиной не казалась, какую пакость утворить? Ничего путнего не приходит на ум, раньше всё уже испробовал, а повторяться не хочется.
Они не учатся – из-за мороза. Я не учусь потому, что семь лет мне будет только в январе. А в школу тянет. И сразу бы в десятый класс. Нос бы тогда утёр я им, сестре и брату. Ну, пусть в восьмой или в девятый. Ходили бы они у меня тут… как по струнке.
А Рыжий говорит: «Не, я бы в школу, парни, не пошёл. Сидеть за партой – ну е на хрен. Я бы – в армию… или на фронт». В школу-то он ходит, во второй класс, куда же денешься. Восемь лет ему исполнилось в июне.
Выступает с кухни в прихожую отец, щёлкает выключателем, зажигая в ней свет, садится за стол – ждёт, когда будет подан завтрак. Помыт. Волосы мокрые, гладко причёсаны, кажутся чёрными, хотя на самом деле русые.
– Долго они ещё пластаться будут? – строго спрашивает он про нас у мамы.
– Пусть полежат, – отвечает ему мама, ставя перед ним на стол тарелку с чем-то. – В школу им не собираться.
– Так и корми потом отдельно их.
– Ну ничего, раз-то и можно.
– Балуй, балуй на свою голову… изнежатся, – говорит отец и умолкает – с полным ртом-то.
– Да уж этим не избалуешь… Когда ещё и поспать, как не в детстве. Мне не пришлось, так пусть уж хоть они понежатся немного, – говорит мама и уходит на кухню, там уже шумит печной заслонкой.
Я как будто забываюсь. Так оно и есть, наверное. Даже и сон какой-то успеваю вроде просмотреть, какой вот только, толком не запомнился. Белые бабочки-капустницы как будто снились. Может, не бабочки, а – пух кипрейный или хлопья снега. И просыпаюсь оттого, что говорит в доме кто-то посторонний:
– Как зимуете, хозявы?
Узнаю по голосу. Бабушка Рыжего. Чеславлева Марфа Измайловна. Соседка наша. Рыжий называет её то Фельдмаршалом Паулюсом – в зависимости от настроения, больше бабушкиного, конечно, чем своего,
