садись, – приглашает гостью мама.
– Да на минуту забежала… Сидеть некогда – обед своим готовить надо, – говорит Марфа Измайловна, тяжёло дыша и всё же опускаясь на предложенный ей мамой стул. Грузная Марфа Измайловна, обширная, ещё и в полушубке – стул под ней пропал как будто, будто она повисла прямо в воздухе.
– Тепло у вас, – говорит Марфа Измайловна, – русским духом, живым пахнет.
– Ну, дак и топим, не стихаем, – говорит мама.
– А как тут не топить, – говорит Марфа Измайловна. – И у нас та же язва… Дров уж сколько вон уханькали. Без дров к весне, наверное, останемся… А не топи, совсем идь околешь. Давно морозов таких не было. Не помню. Ваш ещё спит? – спрашивает она, углядев меня за занавеской.
– Лежит, – отвечает мама.
– А наш уже на санках покатался, неуёмный.
– Видела, – говорит мама. – Думала, кто там мелькает, по угору?… Не поняла, в потёмках-то, сначала… Да чё-то скоро убежал?
– Для санок-то, наверное, не климат, – говорит отец, глядя приветливо на гостью. Уважает, говорит про неё, про Марфу Измайловну, так: бела, высока, мол, красива. Ну и придумал – про старуху.
– Как не климат, самый климат, – смеётся Марфа Измайловна. И говорит: – Вспотел, наверное, раз убежал. Цыганским потом… Жарко. Ну, у нашего колокольчик в одном месте: как чуть где присел, и заверешшал тут же, не посидишь идь с ём спокойно, с колокольчиком-то… Я к вам зачем… Спичками нас не выручите, в долг коробушку не дадите? Ткнулась – а на печурке ни спичинки. Куда девались? Вовка, ли чё ли, растаскал, Окурок?… Вроде как были, помню, оставались. Завтре уж купим, отдадим. А то моёму Асмадею и свою соску нечем раздымить… Из печи, говорю ему, уголь вон вынь да и прикуривай, дак матерится. Чем старе, тем охальне… Ну, и я ему в ответ-то… Перепирамся, как молоденьки… Святый Архангеле Селафииле, молитвенниче, моли Бога о нас грешных… Стародубчиха, слышали, совсем плохая?… Хоронить-то теперь трудно. В землю не шибко, поди, сунешься.
– Слышали, – говорит мама.
– Похоронят, – говорит отец.
– Да похоро-онят, – соглашается Марфа Измайловна. – Помри только, и похоронят, в дому лежать, конечно, не оставят. Сену и покойнику одно время: поспело – убирай. Дак трудно врыться – она, земля-то, как стекло, счас. Морозы рано начались, а снег – тот поздно уж нападал… Уж не к Семому ли?… К Семому… На Казанскую, однако… Наскрозь простыла, ломом не протычешь.
«Говорить им больше не о чем… Про чё бы путнее… то про могилы», – думаю. И опять как будто забываюсь.
Проснувшись на этот раз, больше уже не валяюсь. Бока сплющило.
Встал. Оделся. Пол холодный – в валенки обулся сразу, не простыть чтобы. А то и так всё хыркаю, как старче, ворчит мама.
Постель мою сестра после заправит. Пусть трудится – пионерка.
Поел на кухне молока с комковым сахаром и с аржаным хлебом. Досыта. Постует у нас только мама. Нас она говеть не заставляет, жалеет: в детстве, мол,
