другого ожидал Гоголь…
Но актёры играли прескверно. Временами Гоголю казалось, что смотрит он не свою, а чью-то чужую, незнакомую пьесу, слышит чужие, мёртвые слова.
С каждым актом всё сумрачней и сумрачней становилось у него на сердце. Было стыдно смотреть, как, картавя и жеманичая, шаловливым мотыльком порхал по сцене долговязый Дюр (игравший Хлестакова), как кривлялись, потешая публику, Бобчинский и Добчинский.
«Однако не пьеса и не игра актёров рождала в душе Николая Васильевича чувство растерянности и тоски. За другим следил он, другое видел, в смятении откинувшись на спинку бархатного кресла.
Он следил за публикой. Публика была избранной, в полном смысле «сливки общества»… Это они создавали общественное мнение, губили и возносили сочинителей… И это о них написал он комедию, о них – «дающих и берущих», о них хозяевах… земли…
Сначала по портеру и ложам пробегал лёгкий, приглушённый шёпот, и, прислушиваясь, Николай Васильевич уловил снисходительные возгласы почти одобрения: «Премиленький фарс! А кто сочинитель? Ах, препотешно! И мило, право же, мило!» Потом наступила тишина – глухая, враждебная; с каждым актом становилась она всё гуще и гуще. Одёргивали нервно и зло свои отутюженные фулфары и фраки, угрожающе звякали шпорами, в недоумении, с брезгливой гримасой отирали лысины надушенными платками. «Это невозможность! Это клевета! Якобинство!» – негодовали виц-мундиры и фраки… – Да для автора нет ничего святого, коли дерзнул он так говорить о служащих, о чиновных, об опоре государства и слугах его величества! …Взятки, мордобой, невежество, казнокрадство… И это Россия?.. И притом, что в просвещённой Европе, помилуйте, скажут? Скандалёзность! Позор! Запретить!» [7, с.231—232].
А вот как изображает известный литератор П. Анненков то впечатление, которое произвёл «Ревизор» на зрителей 19 апреля 1836 года:
«Уже после первого акта недоумение было написано на всех лицах…, словно никто не знал, как должно думать о картине, только что представленной. Недоумение это возрастало потом с каждым актом. Как будто находя успокоение в одном предположении, что даётся фарс, – большинство зрителей, выбитое из всех театральных ожиданий и привычек, остановилось на этом предположении с непоколебимой решимостью. Однако же в этом фарсе были черты и явления, исполненные такой жизненной истины, что раза два… раздавался общий смех. Совсем другое произошло в четвёртом акте: смех по временам ещё пролетал из конца залы в другой, но это был какой-то робкий смех, тотчас же пропадавший, аплодисментов почти совсем не было, зато напряжённое внимание, судорожное усиленное следование за всеми оттенками пьесы, иногда мёртвая тишина показывали, что дело, происходящее на сцен, страстно захватывало сердца зрителей. По окончании акта прежнее недоумение уже переродилось во всеобщее негодование, которое довершено было пятым актом» [1].
Недоумение. Робкий смех. Напряжённое внимание.
