краях подруге.
Феодосия не знала более, где верх, где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Казалось, еще миг, и рухнет она в небытие, откуда нет возврата, где осталась темная кровь, стучащая в висках. Все, что наполняло ее жизнь, развеялось в ночном воздухе, где остались только они вдвоем. Словно только что и только для них Всевышний сотворил лес и реку, устлал землю цветами, зажег звезды в глубине небес.
– Всякое дыхание да славит Господа… – успела подумать Феодосия. Потом она забыла и слова, и языки и самое себя, слившись с мужем, чтобы стать единым целым и не расставаться более никогда.
Феодосия Вельяминова обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. В сундуках лежали книги, на стене висели диковинные часы с боем немецкой работы, в особых ларцах вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.
За высокой конторкой она растирала травы, а иной раз составляла рецепты, покусывая в задумчивости гусиное перо. В травнике, саморучно ею переплетенном, бисерным почерком она записывала лечебные сборы от лихоманки, от почечуя, от грудницы.
Здесь же стояла подаренная Федором шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Оба супруга разумели в мудреной игре.
Пахло в горнице приятно, то ли лесом, то ли солнечным лугом.
– Хорошо у тебя, матушка, – Прасковья Воронцова опустилась в бархатное кресло, – и тепло как, словно в раю. Книг сколько, будто в либерее у государя Ивана Васильевича!
Побывать в либерее, знаменитой царской библиотеке, начало которой положила еще Софья Палеолог, было давней мечтой Феодосии. В палатах царя якобы хранились рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты времен Чингисхана.
– Скажешь тоже, – хозяйка расставляла на столе взвары и заедки, пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковину, колотый сахар: «У государя от книг, говорят, сундуки ломятся, а у меня хорошо, если наберется десятка три».
Украдкой приглядываясь к Феодосии, Прасковья отмечала в ней перемены. У боярыни впали щеки, под ясными серыми глазами, залегли тени. Иной раз Феодосия замирала на миг, словно прислушиваясь к себе. Сладкого она не ела, велев подать себе ржаного хлеба с солью.
– Зубы ноют, а от сластей еще больше, – беспечно отмахнулась она от расспросов
– Понесла, должно… – догадалась Прасковья. Боярыня украдкой осенила Федосью крестным знамением:
– Господи, оборони от беды, первого ребеночка в такие года рожать. Петя у меня третий был… – подумала Прасковья, – и то мы оба чуть не померли… – она поежилась, вспомнив страшные два дня. Младенец был крупный, шел спинкой. Как ни старалась повитуха, а ручку дитяти она сломала. Сама Прасковья после родов месяц не вставала.
Садясь в возок, Прасковья быстро притянула к себе Вельяминову: «Матушке-заступнице,
