а председатель не сумел или не захотел этому противостоять.
– Да что вы наперёд всех похоронили? – взорвался, не выдержав, Исхак. – Подождём всходов! Тогда они и решат, кто прав!
Ему хотелось крикнуть: если бы вы сказали мне другие слова, когда провожали в колхоз, я пришёл бы к вам за советом. Но после той шутливой вашей речи у меня не было желания всерьёз советоваться с вами…
Члены правления постановили день-два подождать, поглядеть, какие будут всходы.
На другое утро на бурой глинистой почве поля зазеленели крохотные ростки, но их было немного…
Теперь Исхак каждое утро, едва рассветало, бежал на Кырынды. Но пшеница поднималась редкая – тут островок, там островок, а между островками большие проплешины, заросшие вскоре мятой и льнянкой. Конечно, может, если не боронить, пшеница не взошла бы совсем, но, может, и взошла бы… теперь не узнаешь. Надо было подождать. Равнодушие Тазюкова оказалось безопасней его горячности. Это Исхаку было обиднее всего. Словно кто-то мудрый и всё познавший смеялся над его искренностью и жертвенным желанием подставлять плечо там, где трудно. Словно учил его, вот как надо жить: тише едешь – дальше будешь…
Исхак ходил по родной деревне, не поднимая глаз. Что сказать тем женщинам и старикам, которых он «по науке» погнал в поле с мотыгами расковыривать корку? Теперь и семян не соберёшь на Кырынды – сколько трудов и надежд похоронено там? И зачем только Хусаин уговорил его приехать в родной колхоз? Сюда прислали бы кого-то другого, более опытного и осторожного, а Исхак бы отправился на практику в иные, чужие ему края, работал бы под руководством знающего, хладнокровного человека, и не произошло бы этой тяжкой, неисправимой уже ошибки. Кусок хлеба вырвал он изо рта у стариков и детей, а они так свято, наивно верили ему…
Вот, оказывается, какую специальность дала ему жизнь в руки!.. Он мечтал стать кормильцем, великодушно одаривающим голодных, а оказался разрушающим надежды. Впервые Исхак ощутил, что такое ответственность за дело, доверенное тебе другими, и крепкие плечи его согнулись под бременем этой ответственности…
Потом было собрание, на котором присутствовал Тазюков, произнёсший обличительную речь, были выступления колхозников, не щадивших молодого агронома. Голодные были годы, слово «хлеб» сделалось почти равнозначным слову «жизнь». Один дед Хифасулла попытался заступиться за Исхака, ссылаясь на молодость и неопытность агронома, на то, что он ночей недосыпал, мечась по колхозным полям, что он хотел как лучше…
– Благими намерениями, абзый, говорят, вымощена дорога в ад, – насмешливо заметил Тазюков.
А женщины загалдели, с ненавистью глядя на Исхака, словно бы он заодно был виноват и в том, что не вернулись с войны их кормильцы – мужья и старшие сыновья, что голод, что разруха…
Хусаина тоже сняли с председателей на том собрании, обвинили, что по неопытности либо по злому умыслу он потакал молодому агроному в его неправильных действиях, не слушал советы старших товарищей…
Придя
