не сумасшедший, а революционный моряк! – наставительно произнес Родион. – Мы вашего Николашку не для того свергли, чтобы самим пользоваться втихую. Мы его ради всего народа свергали… А люстру я, между прочим, записал как проданную в целях поправления моего от тифа.
Реквизиция и вопли Алевтины утомили Степанова, и он лег. В этот вечер она почему-то рассказала ему свою жизнь. Он слушал молча, лежа на диване, закинув могучие руки за голову. Глаза его были полузакрыты.
– Так по щекам и хлестала? – спросил Родион вдруг.
– Хлестала! – кусая губы, кивнула Алевтина.
– Сколько ж тебе лет было?
– Шестнадцать не исполнилось.
– Паразиты, суки, в Господа Бога, – сказал Родион.
– Чего ж вы ругаетесь?
– Жалею вас, потому и ругаюсь.
Погодя он спросил:
– Женька чей?
– Приходил тут один самокатчик, унтер, хорошенький такой… – опять всхлипнула Алевтина.
– Не реви. И куда делся?
– А кто его знает.
– Сказано, не реви! Теперь жизнь новая открылась. Учиться тебе надо. На любую должность выйдешь самостоятельно.
– Я ж малограмотная!
– А я кто?
– Ну и будешь как есть – темный матрос.
Родион Мефодиевич не обиделся, а улыбнулся в сумерках и сказал:
– Вот и врешь, Аля! Темные матросы пролетарской революции не нужны. Вот управимся с гидрой – пойду учиться.
Алевтина посмотрела на Степанова украдкой, сбоку и подивилась той могучей, ни в чем не сокрушимой уверенности, которая исходила от него. А он говорил негромко, глядя на лепной потолок кабинета присяжного поверенного Гоголева:
– Пришел я на флот, верно, темным мужиком с самых вознесенских лесов, слышала про такие? Отец у меня совсем неграмотный. Дослужился до инструктора-минера, потом разжаловали на «Петропавловск» до матроса второй статьи. Голова варила. На «Авроре» был, когда по Зимнему дворцу ударили…
– Ты по Зимнему палил? – ужаснулась Алевтина.
– Другие палили. А мы, правда, холостым разок. Мне та честь не досталась, – с улыбкой сказал Степанов. – Но все же на «Авроре» службу нес…
И взял Алевтину за руку.
Она покорно и тихо наклонилась к нему. Он отвернулся и попросил:
– Отсядь, Аля, подальше. Напущу на тебя тиф, какая сласть…
Алевтина тихо улыбалась: теперь она будет комиссаршей! Таких бычков нетрудно брать на веревочку. Жалостлив! Весь даже перекосился, когда она рассказывала, как ее били. А ничего, между прочим, особенного не было, раскокала флакон и получила за дело…
– Научите меня той песне, которую вы поете! – попросила она Степанова.
– Какой?
– Про огонек! Как жить скучает часовой…
– Ну
