категорически всё отрицал.
Желая каким-то образом связать меня с «троцкистами», которые сидят в соседних камерах, Рюрик Иванович самым подробным образом вёл допрос: когда и каким образом я с ними познакомился, откуда знаю.
Тон его допросов с каждым разом становится резче и грубее. Он уже не предлагает закурить.
Резче, озлобленнее становлюсь и я. Порой во мне начинает клокотать гнев, хочется крикнуть:
«белогвардейский выродок, господин Гирич!
А ну-ка зови настоящих коммунистов, пусть разберутся, кто из нас есть кто!»
Но дух добра подавляет дух зла в душе моей, и я прикусываю губу.
Нервы мои напряжены до предела, теперь и я, как и все сидящие в камере, ушёл в себя, несмотря на то, что в глазах их стал видеть сочувствие.
Дело в том, что в те времена в интересах раскрытия преступления, изобличения виновных, к арестантам подсаживали «наседку» – информатора, который, выдавая себя за преступника, «доверительно раскрывал свою тайну», выпытывал, провоцировал, вызывал на откровенность. Поэтому с новичком подследственные некоторое время не вступали в контакт, пытливо наблюдали за ним со стороны.
Итак, постепенно взаимоотношения между мной и моим следователем обострялись. Не располагая достаточными уликами, по-видимому, относясь к категории механически мыслящих исполнителей, либо – скорее всего – в силу своих политических пристрастий и служебного рвения, используя свое безапелляционное право карателя, «Иванов» стал прибегать к мерам, которые применяли в тупом бессилии ликвидаторы всех времен – избивать меня.
Для меня – здоровенного мужика, всю жизнь увлекавшегося спортом, обученного приемам самбо – легко было простым напряжением крепких мускулов амортизировать удары сухопарого хлюпика.
Но на одном из очередных допросов, когда «Иванов» стал сопровождать свои действия «изысканной» бранью и оскорбил матом мою мать, я не выдержал, вскочил, схватил табуретку и со всего размаху кинул в следователя.
Я только успел крикнуть:
«Рюрик Гирич!
Ты враг народа!
Это тебе за мои муки!»
В кабинет влетели конвоиры и надзиратели и ударили меня чем-то тяжёлым по голове.
Я потерял сознание. С трудом пришел в себя – после того, как меня окатили ведром воды.
Наверняка у меня был такой вид, что как только меня втолкнули в камеру, все кинулись ко мне и самым заботливым образом стали врачевать примочками, повязками из полотенец и прочими примитивно доступными средствами.
Нет, я нисколько не сожалел о содеянном.
Слово мать для меня, как для всякого горца, было священным.
Матерную брань, обращённую к кому бы то ни было, я просто не выносил.
И не приведи господь, если кто-либо из дружков или неприятелей решился бы обложить меня подобной бранью.
Да,
