их толпами бежать из своей родины; тогда, говорю, люди бывают страстно привязаны ко всему отечественному. Для них даже маловажные годовые праздники и другие торжества всегда представляют нечто новое, нечто блистательное и достойное внимания. Счастливое неведение! – не иметь понятия об отвращении, ощущаемом теми людьми, которые в течение своей жизни везде почти пережили, многое испытали, многое видели и после всех таковых опытов ни в чем более уже не находят удовольствия, становятся ко всему равнодушными и на все смотрят с досадой и отвращением.
Но привязанность ко всему отечественному в обращении с людьми различных состояний и воспитания гораздо еще приметнее. Кто не испытал уже многократно в жизни своей, в какое можно прийти замешательство и сколь велика скука, объемлющая нас или причиняемая нами другим, когда случай заводит нас в такое общество, коего тон для нас вовсе непонятен; где и самые пламенные разговоры не проникают в глубину нашего сердца; если ход всей беседы, все приемы и обороты присутствующих слишком далеки от нашего образа мыслей и нисколько не сообразны с нашими обыкновениями; где даже минуты кажутся нам целыми днями; где, наконец, принужденность и бремя мучительнейшего положения бывают ясно изображены на лице нашем?
Посмотрим на простодушного провинциала, который по прошествии нескольких лет имеет обязанность по долгу звания своего явиться ко двору. Едва начинает рассветать, а он уже одет. Везде по улицам еще тихо и спокойно; между тем он уже в квартире своей расхаживает, все приводит в движение, дабы помогли ему в несносном для него труде убраться по-придворному. Напоследок все кончено. Завитые и напудренные его волосы, доселе всегда почти бывшие под колпаком, остаются на открытом воздухе, чрез что он принужден терпеть несносную боль в голове. Шелковые чулки нимало не заменяют того, что были для него оставленные теперь сапоги. Придворный кафтан не столько ладен на плечах его, как простой теплый его сюртук. Шпага цепляется ежеминутно, вертясь между ногами его. Он не знает, что делать с плоскою своею шляпкой. Стоять для него крайне несносно. В таком мучительном положении является он в переднюю. Вокруг него теснится толпа льстецов, которые, несмотря на то, что сами все вместе взятые не стоят сего честного человека и едва ли меньшую переносят скуку, бросают на него презрительные взгляды. Он чувствует сию тягость, презирает сих подлых льстецов, но принужден пред ними смиряться. Они подходят к нему, делают ему с обыкновенною в таких случаях рассеянностью и важностью несколько вопросов – вопросов, в коих вовсе не приемлет участия их сердце и на которые они сами не дожидаются ответа. Но вот он, кажется, нашел между ними одного такого, который принимает больше участия в словах его. С ним-то вступает он в разговор о предметах важнейших для него и, может быть, для всего отечества; рассказывает ему о своем домашнем положении и благоденствии своей провинции; говорит с жаром; чистосердечие дышит в словах его. Но скоро усматривает, как он обманулся в своих ожиданиях. Царедворец
