заиндевелую ручку. С ожесточением бьёт ногой в ступеньку — и вдруг перед выходом в космос из вагона выпадает трап. Лестница в небо.
Я смотрю на британского дизайнера, на хрупких отрока и отроковицу. На глаз Яхве.
Мне хочется говорить им что-то пылкое, убеждать, что не надо вам сюда. Вы ошиблись остановкой. Не здесь вам место.
Здесь вера отцов и звонок на работу, сквозь вертушки проходных.
Опомнитесь! Окститесь! Не надо вам сюда!
Я-то сойду — да я давно пропащий. А ваша судьба — нешто она тут?
Клокочет и закипает градус бесплодного, неверуемого пророчества. Кассандра, отчаявшись докричаться, просто падает ничком на ящик Пандоры. Не пустю!
Но ни звука не слетело с моих уст.
Я навсегда прощаюсь.
Закрылись чужой спиной перламутровые волосы. Исчезло красное кашне.
Толпа, многоголовая вошь, вползла в иней подземного перехода.
Исчезла, растворилась в туннеле чёрная иудейская шляпа.
Ноги
Первое время, как переехали в Москву, жили с отцом в общежитии на Нарвской — скудной простоты панельная девятиэтажка, равноудалённая от всего.
За сплошным бетонным забором парк туберкулёзного диспансера, безлюдный днём и непроницаемо чернильный ночью.
По другую сторону зелёные коробки гаражей, скелет яично-жёлтого «Запорожца». За ними дымящие цеха фабрики, за пыльными стёклами которых смутно угадывались фигурки.
Поодаль — поле кладбища и гладь Головинского пруда.
Было тревожно и грязно, как везде в Москве начала 90-х.
Серый снег никуда не утекал. Все носили одинаковые пальто. И шапки, которые дома, дабы держали форму, распяливали на алюминиевой кастрюле.
Мы жили в бывшей Ленинской комнате – когда заселялись, там были разбросаны по полу листы с сеткой букв печатной машинки, а посреди стояла рассохшаяся трибуна.
Её выволокли на помойку, поставили кровать.
Похабно влепленную в середину стены дверь, напротив коммунальной кухни, прикрыли шкафом, сделав подобие прихожей.
Уютно заурчал холодильник.
Напротив кровати телевизор, видеомагнитофон и штук тридцать видеокассет — новые фильмы писали на Союзмультфильме, принося чистые кассеты.
Для меня был единственный боевик – «Коммандо». Засмотрел до дыр. Даже подсчитал точное число лично убиенных Шварценеггером, не считая безымянных жертв массовых взрывов — 87, кажется.
Мы жили на 8-м этаже, на краю коридора.
В близкой кухне извечно звенели тарелки, громыхали чугунные сковородки, рассказывались анекдоты, хабалисто смеялись бывшие интеллигентные люди.
Я знал каждый этаж.
Наш, 8-й — продуваемый, в серых тонах, просматривающийся насквозь.
9-й – более тяжеловесный, пропахший краской и деревом,
