style="font-size:15px;"> И я не стал ни о чём переспрашивать, точно догадавшись, о ком это она.
Для меня самого смерть деда в полной мере ещё не осозналась. Была чем-то абстрактным, странным.
Уже много позже смерти, когда сошёл снег и заколосилась жизнь, случились две символичные приметы.
За двором был вишнёвый и яблоневый сад. Одна из вишен росла неудобно, уходила ветвями на сарай. А урожай с неё был щедрый.
И её традиционно обирал дед — лез на крышу сарая, аккуратно там балансировал с ведёрком.
И ещё была его яблоня — он её посадил, он за ней ухаживал.
Оба этих дерева засохли. Одни из всего сада. Предыдущим летом дали обильный урожай, но уже на следующий год без видимых объективных причин засохли.
Отправились вслед за тем, кто их любил, не в силах снести разлуку.
Только тогда, когда я залез на сарай и спилил засохшую вишню, только тогда вдруг во всей полноте в меня окончательно легло страшное осознание — деда больше нет. И его больше не будет.
Он мог родиться не три, а больше раз. Но умереть по-настоящему можно лишь единожды.
Я стоял у деревянной стены сарая, с пилой в руках, и ревел, потеряв счёт времени.
Папа жида
Моему брату не свойствен взрывной нрав, но однажды в детстве он столкнулся с оскорбившей всю его душу несправедливостью — случайного дворового знакомого, которому он со взаимностью симпатизировал, принялись травить на уличной детской площадке и кликать жидом, которому нужно куда-то там убираться, не расслышал куда — не то в Борисполь, не то в Бровары, а то аж и в сам Васильков на кулички.
Дальше насмешек не зашло, потому что объект их травли, Борька, хоть и обладал классической внешностью еврейского подростка, чёрными глазами, кудрявыми волосами и впридачу рассудительным картавящим слогом, был не по годам развит, выше обидчиков на голову, занимался единоборствами и вполне мог за себя постоять — чего мой брат, кстати сказать, не мог.
Тем не менее, Женя совершенно рассвирепел, встал на Борькину защиту, а поскольку злой детский гомон продолжался, они ушли из двора вместе.
Женя предложил зайти к нам, Борька согласился.
Нам, и мне, и родителям, он сразу понравился — церемонные манеры, вежливость под стать английскому джентльмену, глубокий еврейский пиетет перед фигурой матери и вообще, уважение к женщине — что очень дисгармонировало с общим нравом тогдашней Троещины, криминального и люмпен-пролетарского района на отшибе Киева, с его детским матом, кислым винным духом и клетушками-дворами.
Да и сегодня, хоть и былая отмороженная слава померкла, но присказка осталась — «жизнь дала трещину, переехал на Троещину». Локальная памятка-страшилка, маргинальное клеймо.
С Борькой было интересно.
То ли в тот же раз, то ли в какой-то последующий, за Борькой зашли родители, разговорились с моими, и вскоре, благодаря
