всё труднее. Каждое движение доставляет ей страдание. Она практически не может ходить. В последние два месяца по комнатам передвигается на инвалидном кресле, которое смастерил для неё сосед-фермер, не может спуститься по лестнице. Практически не спит, только со снотворным. Боль изводит её, терпения становится всё меньше, и я боюсь непоправимого, – Маннергейм сделал паузу. – Поддавшись отчаянию, она совершит самоубийство. И эта третья, да, да, третья попытка окажется успешной. Она одна, я не могу находиться рядом с ней постоянно. У неё нет родственников, только двоюродная сестра в Париже. Но Мари категорически запретила мне сообщать ей о том, что с ней происходит в последнее время. У Зинаиды Борисовны большевики расстреляли отца в Варшаве, она едва пережила эту потерю, Мари не хочет её расстраивать. Но её положение уже кажется мне безвыходным. Я не суеверен, но мне чудится во всем этом какой-то чудовищный рок. Какая-то сила желает ей смерти и тащит за собой. Простите.
Маннергейм замолчал на некоторое время. Отвернувшись, смотрел на огонь. Маренн не торопила его. Она уже понимала, что дело обстоит крайне серьёзно, случай тяжелый, и с точки зрения медицинской, и с точки зрения психологического состояния будущей пациентки.
– Она была одной из самых красивых женщин в Петербурге перед революцией, – продолжил барон, его голос прозвучал хрипло. – Простите, – он кашлянул в кулак. – Одной из самых знаменитых. Прекрасная наездница, искусная охотница, безупречна в танцах, манерах и языках. Но, как часто случается в аристократических семействах, её судьбу решили родственники, не спросив её, ещё при рождении определив, за кого она выйдет замуж. У Мари, правда, не было причин обижаться на родню, когда она выросла, она полюбила своего суженого, и он, как казалось, отвечал ей взаимностью. А потом предал, женившись на другой. Сейчас его давно уже нет в живых. Князь Григорий Белозёрский погиб в 1919 году во время наступления белой армии на Царицын в России. Там, в России, у большевиков осталась его молодая жена. Насколько мне известно, она согласилась на сотрудничество с чекистами. Мари очень тяжело перенесла известие о расторжении помолвки. Она любила Григория, не представляла жизни без него, мне это хорошо известно, – Маннергейм грустно улыбнулся. – Когда она почувствовала охлаждение с его стороны, она попыталась утопиться. Это было ещё в Сибири, у Колчака. Её спасли, но с тех пор её мучает хронический бронхит, она плохо переносит холод, а в их старом доме на озере Пяйянне холодно почти всегда. Она кашляет, пьёт микстуры, но переезжать в Хельсинки категорически отказывается. Я понимаю, этот дом – собственность их семьи, это её связь с прошлым, воспоминания, можно сказать, корни. Они дают ей силу сопротивляться. Лиши её этого дома – не исключено, что она умрёт, – Маннергейм вздохнул. – Но кашель – это всё вторично. Нога, нога – вот что мучает больше всего. То, что она не может ходить, – вот трагедия.
– Надеюсь, госпожу Шаховскую осматривали врачи? – спросила Маренн серьёзно. – Имеются какие-то исследования,
