себя вот какими раздумьями: эх, Кондрат, Кондрат, всю жизнь ты о материальном пёкся, имущество пуще живого берёг, за утерянную обойму патронов, за фляжку или котелок солдата со свету готов был сжить. Оно так. И – правильно. Тем же уставом – бережь надёжней прибытка – и колхоз держал. Но человек-то не железка, и ценность его жизни никак не возможно ставить в один ряд с ценностью вещи, даже самой что ни есть нужной и дорогой. Оказывается-то, Кондратушка, не в хомутах и закромах вся-то человеческая суть, не в них, какой бы нужностью ни награждал их Господь и как бы ни завивались вокруг них обстоятельства жизни. Не в трудоднях суть живого человека. Даже такого черноземельного крестьянина, каким был ты, Кондратий Герасимович Нелюбин. А в чём же тогда? Вот лежит он, бывший довоенный председатель колхоза, отец троих детей, а теперь командир стрелкового взвода, которому совсем недавно присвоили первое офицерское звание младший лейтенант, валяется посреди исковерканной земли, сам похожий на кусок дёрна и на всю окрестную изуродованную и ни на что теперь негожую землю. Лежит с кубарями в петлицах, которые, может, уже и ни к чему ему в этой жизни. Из всех, кого не миновали здесь пули и осколки, видать, только один живой. Ещё дышит. Ещё не потерял способности соображать. Ещё может, если захочет, заплакать о себе. Остальные… Где они, остальные? Должно быть, ушли. То ли вперёд, то ли назад, за сухой ручей. И никому он уже не нужен. Разве только одной войне. Да и той, должно быть, уже в тягость его затянувшаяся жизнь. Придут ли за ним живые? И кто придёт, если это и случится? Свои? Немцы? Свои, видать, думают, что убит. Так же как и сержант Григорьев. Эх, жалко Григорьева. Хороший был командир отделения. Надёжный сержант во взводе – это, считай, три бойца плюсом…
А что тогда сейчас самое важное? Да то, что ты, Кондрат, ещё живой. Может, только один и остался здесь, живой на изувеченной, набрякшей кровью, как талой водой, и нашпигованной железом земле. А если живой, то ты ещё командир взвода. Ведь от должности тебя никто не освобождал. Не было такого приказа. И звания никто не лишал.
Божья коровка ещё потопталась по махрам распоротой орденской ленточки, раскрыла роговицы, проворно выбросила крылышки и взлетела. И понесло её ветром куда-то в сторону сухого ручья, к лощине, за которой они, может, час-другой назад, а может, всего-то несколько минут начинали атаку. И опять он остался один со своими мыслями и горькими сомнениями. Взлетел бы и он и полетел, как божья коровка, несомый крыльями и ветром в сторону своей траншеи, там, может, скорее санитары найдутся. И где они, проклятые, запропастились? Когда лихо, их всегда нет. Да где там, человек – не божья коровка. Лежи теперь, судьбы дожидайся. С той или с другой стороны. Рано или поздно, а откуда-нибудь придёт.
Немцы-то в любом случае придут, размышлял он. Чтобы обыскать. Забрать из карманов документы, письма. Нелюбин вспомнил, как не раз в отбитых траншеях находили своих товарищей, захваченных немцами накануне во время боя или ночью уведённых прямо из