мог немножко поговорить с другими евреями-вдовцами, находил товарищей по одинокому существованию. Обычно он разговаривал с неким адвокатом из Южной Германии, которого бросила арийка-жена. Раньше этот человек был весьма состоятелен и знаменит.
Данцигеры брали за обед карточку на пять-десять граммов жиров, хотя в супе ни глазка жира даже в лупу не отыщешь. Точно так же обстояло с карточками на пятьдесят или сто граммов мяса. Повсюду в ресторанах тогда обманывали всех и каждого, а тем более евреев, которые могли рассчитывать лишь на такой обед.
Еда у Данцигеров была хуже некуда: так называемый суп – просто подсоленная вода, без ничего. Второе состояло из микроскопического кусочка мяса, мерзкого искусственного соуса и двух картофелин. На десерт – пудинг, тоже на воде с подсластителем.
Хозяйка, Паула Данцигер, страдала тяжелым сердечным заболеванием. Необъятная толстуха с синими губами и прямо-таки слоновьими ногами. Насчет ее дочери моего отца не раз предостерегали: она, мол, сотрудничает с гестапо. Эта Рут, тоже тучная, а вдобавок донельзя прыщавая, за обедом непременно флиртовала со всеми клиентами-мужчинами. И ни один не возражал, каждый говорил ей что-нибудь приятное и смеялся над ее шуточками. Ведь все боялись этой еврейки-шпионки.
Для меня отец каждый день брал домой один из таких омерзительных обедов и вечером разогревал. Я же настолько изголодалась, что ела. Противно, конечно, и не насытишься, но, по крайней мере, хоть что-то.
Часто он еще до моего прихода включал на кухне газ. А услышав в двери ключ, ставил кастрюльку на конфорку, чтобы я незамедлительно получила горячий водянистый суп. Потом мы еще некоторое время сидели вдвоем, и я рассказывала, что произошло днем на работе.
– Что стряслось? К тебе тут целая очередь, – спросила как-то Эдит Рёдельсхаймер, проходя в перерыв мимо моего станка. Три-четыре девушки хотели поговорить со мной.
С музыковедшей я очень скоро вновь столкнулась на “Сименсе”, и мы обе очень обрадовались встрече. За короткое время после того инцидента на Фонтанепроменаде, когда я вела себя так наивно, что ей пришлось спасать меня от катастрофы, в моем развитии произошел огромный рывок, и теперь другие спрашивали совета у меня. Большинство моих товарок выросли в совершенно ином окружении, нежели я. В гимназии довелось учиться очень немногим. “Тут рядом работает еще одна с аттестатом, надо непременно вас познакомить”, – так теперь говорили мне.
Херман Ялович в возрасте 62 лет. Берлин, 1939 г.
Я научилась приспосабливаться к ненормальной ситуации и жить в ней. Правда, в душе снова и снова вскипал бунт, и я безмолвно кричала: “Свободу!” Но, стараясь придать смысл неизмеримой мерзости и однообразию своего существования на “Сименсе”, хотела завести много знакомств и как можно больше узнать о жизни каждой из товарок.
В перерывах я все время расхаживала по цеху, собирала впечатления. Некоторые из-за этого всерьез на меня злились.
– Чего
